Зона

Вся многоступенчатая иерархия лагерной среды напоминает привычную бюрократическую табель о рангах, а тяга уголовников к униформе родственна нашей затаенной и вошедшей в кровь и плоть любви к мундирам и погонам (даже для школьников). Во всеобщем покорном подчинении кастовым разграничениям, с привилегиями для одних и запретами, рогатками для других, не сказалось ли длительная приученность к издержкам реального социализма — к социальной несправедливости, неравноправию? Во всевластии главворов, в их поборах и «беспределе» не проглядывает ли подражание столь могущественным советским вельможам — главам целых бюрократических кланов, магнатам коррупции и произвола? Каждое преступление — это авария души, крушение морали, но в каждом случае все обрушилось потому, что было изъедено ржавчиной раньше и глубже — в сознании общества, в том, что мы на многое закрывали глаза, о главном молчали и ко всему притерпелись.

Но в том, что лагерное общество уголовников отразило какие-то черты всей жизни советского общества за последние десятилетия, нет ничего удивительного: заключенные приезжают не из каких-то заграниц, лагерь построен нами, и сама идея лагеря рождена у нас, в нашей стране, преступления рождались в нашей действительности, из ее несообразностей и конфликтов, гораздо удивительнее, что я увидел и опознал в лагерной жизни целый ряд экзотических явлений, которые до того много лет изучал профессионально по литературе, — явлений, характеризующих первобытное общество!

Для первобытного общества характерны обряды инициаций — посвящение подростков в ранг взрослых, обряды, состоящие из жестоких испытаний; такой же характер имели у дикарей и другие обряды перехода в иное состояние (ранг, статус, сословие и тому подобное).

У наших уголовников это «прописка». Для первобытного общества характерны табу — бессмысленные запреты на определенные слова, вещи, действия. Абсолютное соответствие находим этому в лагерных нормах, определяющих, что «западло». Будто из первобытного общества перенесена в лагерный быт татуировка — «наколка». там она точно так же делалась не ради украшения, а имела символическое значение, определенный смысл: по ней можно было сказать, к какому племени принадлежит человек, какие подвиги он совершил и многое другое.

На стадии разложения многие первобытные общества имели трехкастовую структуру — как наше лагерное, — а над ними выделялись вожди с боевыми дружинами, собиравшими дань (как наши отнимают передачи).

В довершение сходства многие уголовники в лагере вставляют себе в кожу половых членов костяные и металлические расширители — шарики, шпалы, колеса, — очень напоминающие «ампаланги», которые Н.Н._Миклухо-Маклай видел у папуасов. О языке я уж и не говорю: фразы куцые, словарь беден, несколько бранных слов выражают сотни понятий и надобностей. Правда, первобытные люди были очень религиозны, а современные уголовники как правило нет. Но христианская религия для них просто слишком сложна, а ее заповеди («не убий», «не укради») не подходят. Зато уголовники крайне суеверны, верят в приметы, сны, магию и всяческие чудеса — это элемент первобытной религии.

Откуда это потрясающее сходство? Мне приходит в голову только одно объяснение. За последние 40 тысяч лет человек биологически не изменился. Значит, его психофизиологические данные остались теми же, что и на уровне позднего палеолита, на стадии дикости. Все, чем современный человек отличается от дикаря, а современное общество от первобытного, наращено культурой. Когда почему-либо образуется дефицит культуры, когда отбрасываются современные культурные нормы и улетучиваются современные социальные связи (мы говорим: асоциальное поведение, асоциальные элементы), из этого вакуума к нам выскакивает дикарь. Когда же дикари сосредотачиваются в своеобразной резервации и стихийно создают свой порядок, возникает (с некоторыми отклонениями, конечно) первобытное общество.

Система обладает замечательной воспроизводимостью. В тюрьме и лагере для самых несчастных, преследуемых и обижаемых заключенных, чтобы спасти их от гибели, учреждены особые камеры — «обиженки» — и такие же отряды, особо охраняемые. Можно было бы ожидать что в этих убежищах «обиженные» находят мир и покой. Не тут-то было! В «обиженках» немедленно появляются свои воры и свои чушки, а отряды быстро приобретают знакомую структуру — с главвором, главшнырем, пидорами, «замесами» и всеми прочими прелестями. Нет культуры — нет и нормального человеческого общежития.

Вот почему моя семнадцатая экспедиция оказалась для меня необычайно увлекательной. Я впервые наблюдал воочию общество, которое раньше только раскапывал. Сообразив это, я смог более глубоко понять, даже почувствовать значение культуры.