Зона

Не я один размышляю о том, как в обществе возродить идеалы и духовные ценности. Чтобы чистая совесть ценилась выше, чем власть, а трезвость и самостоятельность выше, чем слепое послушание. Чтобы завидовали только мастерству и здоровью, а простого достатка было просто достаточно. Чтобы общественное благо не заслоняло самоценной личности, ибо иначе личность восстает против общества и разрушает блага. Чтобы чувство собственного достоинства не позволяло человеку пользоваться тем, что он не заработал. Чтобы даровые сласти имели горький вкус, а незаслуженные ордена обжигали грудь. Но такие нормы возможны только в обществе, где все рождаются действительно равноправными, где нет кастовых перегородок, где нет монополий — на средства производства, на блага культуры и самой вредной на власть. Монополий и их непременного спутника — массового дефицита. Где нет обязательного единомыслия, а значит, и тайного инакомыслия. Где власть не отождествляется с обществом и общественное мнение не покрывается официальным толкованием. И самое важное — чтобы обстановка в обществе не порождала ни в ком чувства бессилия и личной бесперспективности. Чтобы никто не ощущал себя изгоем.

К такому обществу нам еще долго продираться сквозь завалы прошлого.

Нам… Мне-то еще отсюда бы выйти поскорее. Выйти и все забыть. Но я еще не знаю, что, выйдя, на многое стану глядеть другими глазами и во многом увижу знакомые черты. Ведь слышал же раньше рассказы демобилизованных об армейской службе — о так называемых неуставных отношениях (дешифруем: «дедовщина»): «деды», «черпаки», «салабоны» и все их дружеские забавы — господи, да те же воровские порядки. Тот же «беспредел», те же «чушки», та же «прописка» и все прочие прелести. Или вот публикации о стихийных полубандитских формированиях подростков («Серые волки», «Пентагон», и другие) — опять та же структура: «молодые», «суперы», «шелуха», та же агрессивность и криминальная романтика. А все общество в целом — сколько времени оно признавало за норму всевластие и произвол «номенклатуры», безропотную «пахоту» масс на фоне ада, уготованного отверженным — зэкам, ВН и РВН, тем, кто был в плену или оккупации, диссидентам.

Мы ищем частные рецепты — как избавиться от «дедовщины», от «беспредела» «черной кости» в лагерях, от опасного террора подростковых стай в новых городских районах. А ведь корни этих явлений, похоже общие.

Вот и окончился мой срок. Перечеркнута последняя клеточка на затрепанной таблице — самодельном календаре.

Слышны чьи — то рыдания. Это плачет маленький «мент», горько и по-детски безутешно, давясь и всхлипывая. Он должен был освободиться в один день со мной и готовился к выходу, даже успел себя почувствовать снова человеком. Но ошибся в расчетах: ему ждать еще три дня. Три долгих дня. Это значит, еще полсотни встреч в грязной уборной.

Я уже бессилен жалеть его. Я его уже не воспринимаю. я уже не здесь.

Главворы из зоны уходят ночью, их вывозят на машинах подальше от стен лагеря, иногда на самосвалах или мусоровозах. Потому что обычно за воротами их подкарауливают вышедшие раньше подданные с ножами и кастетами, жаждущие мести и крови.

Я выходил среди бела дня. до шлюза меня уважительно провожал главвор отряда, за ворота вывел начальник лагеря. Обменялись рукопожатием.

Стою снаружи. Незабываемо. Над головой в безоблачном небе сияет солнце. По шоссе с праздничным шорохом проносятся автомашины. Чувствую, что отвык от простора и скорости. Ощущения неясные, то ли я очнулся после долгой болезни и все это привиделось мне, то ли я в самом деле вернулся из далекой экспедиции. Не верится, что только что я оставил другую сторону луны, первобытное общество, перевернутый мир. Что он тут, рядом, за спиной.