Зоны нейтрализации

– Зеркальце, – донесся до меня мурлыкающий голос Снагга.

Я шагнул в сторону умывальни и наклонился к встроенному в стену треугольному зеркалу. То, что я там увидел, мне не понравилось. Искусанные, опухшие губы. От уголка рта тянулась струйка засохшей крови.

Смазал лицо стерилизующим раствором и тщательно, не торопясь, вытер его.

– Такие дела, – проворчал я, возвращаясь к двери. Мне пришлось подтянуть живот, чтобы протиснуться между краем газового умывальника и подлокотником кресла Снагга. Он неожиданно повернулся ко мне и спросил приглушенным голосом:

– Расскажешь?

Я остановился. Посмотрел на него с улыбкой и положил руку на плечо.

– Угу, – буркнул я. – Как вернусь. Поболтаем. Тогда времени у нас будет – хоть отбавляй.

Он ответил улыбкой. Лицо его неожиданно помолодело. Это было лицо мальчонки, который не все еще понимает, но уверен, что может улыбаться спокойно. Поскольку никого не должен убеждать ни в силе своей, ни в мужестве. Я легонько похлопал его по плечу, повернулся и направился прямо в шлюз.

Рива уже ждал. Стоял, опершись о панцирную крышку люка, и выглядел так, словно позы этой не менял уже несколько дней. Когда я подошел, он отступил в сторону, поворчал что-то невразумительное, потом протянул конец кабеля, отмотанного со здоровенной катушки, установленной на легком, вращающемся барабане. Я молча прошел мимо, отодвинул запоры и вошел в шлюз. Рива втащил за мной барабан, буркнул «это все», или что-то в том же духе, и захлопнул люк. Я загерметизировал шлем, сунул за пояс резервный пистолет и, когда давление упало до зеленой отметки внизу темного, вертикально установленного датчика, включил автоматику выхода. Во второй раз за этот день передо мной разверзлась пустота.

Я встал на пороге, наклонился и вывалил за борт барабан с намотанным кабелем. Он полетел в пространство необычайно медленно, распутываясь плавными, извивающимися лентами, словно в замедленном фильме. Когда катушки исчезла у меня из глаз, я привязал другой конец кабеля карабину на моем поясе, определил направление и надавил спуск пистолета. На этот раз я не злоупотреблял никакими маневрами. Через равные промежутки времени стрелял из пистолета, короткими толчками ускоряя движение своего тела в направлении ракеты. Я хотел оказаться на ее корпусе после по возможности самого недолгого пребывания в опасной зоне.

После первых ста метров я попытался припомнить, о чем я думал в прошлый раз, приближаясь к мертвому кораблю. На этот раз я решил направить свои мысли на что-нибудь этакое симпатичное. Ясно, это не имело никакого значения. Но кто знает?

Подумал об Ите. О розовом ее пеньюарчике. Об Устере. Любовь – штука серьезная. Но вот приятная ли? Знал, что приятной она бывает. Но не мог так о ней думать. Даже, если думал без гнева и, по сути дела, без сожалений.

Лицо Ити смазалось в моей памяти, переменилось и неожиданно оказалось лицом Лины. Словно в коротком, беспокойном, сне. Я улыбнулся.

Изумрудная нить незначительно отклонилась от выбранного курса. Я выровнялся одним ударом из газового пистолета и неожиданно, в долю секунды, почувствовал, что становлюсь легким, теряю материальную массу собственного тела. Это не была невесомость. Нечто такое, с чем мне еще не приходилось сталкиваться. Словно я сделался газом, наполняющим невероятно тонкие, существующие лишь в воображении стенки скафандра. Я знал, я был непоколебимо уверен, что нет таких вещей, таких явлений, которые оказались бы способны нарушить воцарившееся молчание, смутить спокойствие моих мыслей. Если эти лениво проплывающие, наслаивающиеся друг на друга образы можно вообще назвать мышлением.

Лицо Лины ожило. Она посмотрела на меня сонным взглядом, прикрыла веки и шевельнула губами, словно вздохнув неслышно. Волосы прикрывали ее лицо. Короткие, светлые волосы, чуть-чуть темнее моих. Должно быть, стояла ночь, полная звезд. Звезд добрых, далеких, глядеть на которые удовольствие, ощущая под ногами твердую, устойчивую Землю.

Не переставая улыбаться, я протянул руку, собираясь осторожно коснуться ее лица, ощутить тепло его, успокоить лаской пальцев ее кожу, мускулы, нервные ткани, в которых притаилось подсознательное беспокойство, тревожащее сон. Чем она встревожена? Ах, – вспомнил я, – она ждет.

Ей бы не надо тревожиться. Ей бы быть такой, как я. Я напряг память, чтобы, порывшись в прошлом, отыскать то, что навсегда устроило тревогу из моей жизни. Ничего не вышло. И не вышло. И не надо. О чем это я думал? Ах, да, о беспокойстве. Да. В этом было что-то, с чем мне не приходилось сталкиваться. Вот именно. И все же я никогда в жизни не был таким спокойным, как в эту минуту. Тем спокойствием, что граничит со счастьем.