Зов ястреба

– Да. – То, что действительно можно было принять за хладнокровие или бессердечие – ну кто говорит о бале сразу после того, как узнал такую ужасную новость – было, на самом деле, глубоким шоком. До прочтения страшного письма я говорила с Ульмом, была озадачена его просьбой – и именно она первой пришла мне на ум, когда Кьерки спросил, чем может помочь.

Я широко улыбнулась, крепко сжимая квадратик, и Кьерки с облегчением улыбнулся.

– Вот и славно. Все бы проблемы решались так просто… Пожалуйста, не пугай меня больше. Вечно они плачут из-за дураков-мальчишек, – пробормотал он, и снова покачал головой. – Я-то думал, ты вся в службе, а гляди-ка… Ну, вытри слёзы, Сорта, и скорее беги в Гнездо, собирайся и выходи, м? Ты уже опоздала на поезд, но успеешь на дополнительный. Эрик Стром наверняка будет… Недоволен. – Выбирая слово, он явно пощадил мои чувства.

– Да. Верно. Спасибо тебе, Кьерки… За всё. – Я механически поднялась со скамейки и побрела в сторону Гнезда. Теперь в обоих моих кулаках шелестело, похрустывало, и я машинально разжала пальцы, чтобы не превратить приглашение и письмо Седки в труху.

Теперь мне почему-то казалось важным сохранить его, хотя ещё недавно я хотела разорвать его на куски, сжечь, уничтожить… А лучше никогда не распечатывать – или вовсе не получать.

Вовсе не получать – если бы я не получила письмо, может быть, ничего бы и не случилось? Может, если бы я не распечатала конверт, все они были бы живы, и мама… Мама!

Мысли путались, и мне пришлось ухватиться за дверной косяк, чтобы не упасть.

Я старалась, старалась из-за всех сил ради того, чтобы у сестёр была лучшая жизнь, а теперь Иле и Вильна похоронены вместе – из письма Седки не понять, на одном участке или в одной могиле – но, наверное, лучше бы в одной могиле, потому что обе они, когда были совсем крохи, боялись темноты, не привыкли спать в одиночестве, а теперь они будут вдвоём – всегда вдвоём…

Я сама не поняла, как добралась до своей комнаты, села на край кровати, выложила на стол – рядом – письмо и квадрат пригласительного билета.

Вот теперь Унельм будет доволен – он попадёт на свой Летний бал, и Стром будет доволен – никто не расскажет про его тайные дела, если и вправду были они, тайные дела. Смутно я понимала, что мне необходимо подумать об этом, что это, наверное, важно…

И сразу вслед за тем: случилось ещё кое-что важное. Это связано с мамой, Вильной и Иле.

И Ласси.

Она всегда была самой бодрой и бойкой из всех. Самой смелой, самой сердитой. Как и я в детстве, она любила бегать к Ильморке даже самой холодной зимой, играть в лесу, дразнить псов, драться с мальчишками.

Как она будет играть теперь, лишившись слуха? Что с ней сейчас? Кто о ней позаботится?

Проклятый Седки.

Я всхлипнула, и слёзы потекли опять – на этот раз настоящие, горячие; горлу стало больно.

Проклятый Седки уедет, бросит Ласси, бросит Аду – я уезжала, зная, что мама продолжит нести их всех на своих плечах, сколько потребуется, но теперь мамы не стало, а отец…

Отец. Отец не пускал к ним лекаря – так написал Седки. Не пускал.

Я представила себе комнату, в которой прошло моё детство – тёмный потолок, мерное кудахтанье кур за стеной, и этот запах, тяжёлый запах птичьего помета, трав, залежалого тряпья…

Я обвела взглядом свою теперешнюю – хрустящее белое полотенце, гладкая поверхность стола, блестящие доски пола – я надраивала их каждое воскресенье, несмотря на усталость – ваза с поздними яблоками… Вырастить такие в Ильморе считалось за удачу, а здесь, под Химмельборгом, вскоре после того, как убрали урожай, деревья зазеленеют ярче прежнего, а после зацветут опять…

Сухоцвет, вложенный Иле в один из конвертов, в синей кружке. Кружка – подарок Миссе.

«Чтобы ты могла написать на ней своё имя, как Кьерки сказал».

– Дьяволы! – я метнула кружку в стену, и брызги синих осколков осыпали плечи Строма, открывшего дверь. Он был одет, как обычно перед охотой, – в простое, чёрное – и очень зол.

Только теперь я поняла, что не просто впервые опоздала – что сижу в этой комнате уже давным-давно, и теперь мы оба, должно быть, понижены в рейтинге, а Стром напрасно ждал меня, как обычно, в общем вагоне.

Одного взгляда на меня ему оказалось достаточно, чтобы я почувствовала, как он вторгается, вламывается ко мне в голову, минуя расспросы. Он не смел, не имел права делать это без моего разрешения, но я была слишком слаба, чтобы удержать связь, и в одно мгновенье он узнал, увидел всё – я знала, что его умений на это хватит, но больше не противилась, потому что силы покинули меня окончательно.

Даже он не мог узнать подробностей – во всяком случае, я надеялась на это – но вот почувствовать то же, что я, ощутить мою боль, как собственную, – мог.

Стром отшатнулся, как будто его ударили, и некоторое время мы молча смотрели друг на друга, пока кто-то за дверью с грохотом пробегал по коридору, опаздывая на последний поезд в центр.

– Собирайся, – наконец сказал Стром. – Что тебе понадобится на три дня? Щётка, полотенце… А, ладно. Разберёмся по ходу дела.