Зуб мамонта. Летопись мертвого города

Руслан заглянул в окно. Не изменяя давней привычке, на полу возле дивана, задрав ноги на табурет и подложив под голову полено, лежал отец. Мрачно насупив брови, он читал «Похождения бравого солдата Швейка». Руслан постучал. Козлов закрыл книгу, заложив ее пальцем, и показал рукой: заходи, открыто.

От трех заиндевевших велосипедов, стоявших в сумраке веранды, повеяло летней грустью воспоминаний.

— Я как знал, что ты сегодня приедешь, — сказал Козлов из кухни, — баню истопил. Давай раздевайся — и в парную.

— А где баба Надя? Мамонтовы ей ведро клюквы передали.

— Приболела немножко. Картошку «в мундире» будешь или потолочь?

Руслан, промерзший, как окунь на льду, вошел в кухню. Нет приятнее музыки, чем услышать с холода треск горящих в печи дров. Шапка нахлобучена по глаза. Рыжая шерсть на поднятом воротнике полушубка поседела от инея. Под мышкой — окаменевшая, звонкая от мороза коровья ляжка. Будто обсыпана крупной солью.

— Это зарплата, — важно сказал Руслан, сгружая со стуком скрипящую ляжку на стол и подталкивая бедром.

В жутком волнении прибежал заспанный кот и, подняв вопросом хвост, стал рисовать восьмерки, крутясь между ног Руслана. За печкой, отгороженная поленьями, черная и робкая, как монашенка, лежала курица с обмороженными ногами и тихо бормотала, словно рассуждая вслух.

— «Мундиры» в отставку, — обжигая холодом пальцы, Козлов поставил ляжку «на попа» контрабасом — толстый конец на столе, тонкий на плече. Надавливая двумя руками на лезвие и рукоять длинного, как смычок, ножа, с вдохновенным хрустом принялся выстругивать божественную, неземную музыку. Длинные ломтики замороженного мяса скручивались в красивые стружки.

Держась за стенку, в кухню вошла баба Надя.

— Антоша, — сказала она с укором, — что так поздно? Уроки давно кончились, а тебя все нет и нет. Все сердце изболелось.

— У нее микроинсульт был, — пояснил тихо, не отвлекаясь от дела, Козлов, — память затуманилась. Целыми днями смотрит на фотографии, вспоминает детей, внуков. В тетрадку имена записывает, — и повысил голос: — Теть Надь, это Руслан. Зачем вы встали? Вам отдыхать надо. А тапки почему не обули?

Он положил коровью ляжку на стол, вытер руки о полотенце, висевшее на дверной ручке, и, обняв за плечи старушку, повел в спальню.

— В Полярск сообщили? — спросил Руслан.

— Ну, бабу Надю знать надо. Имена-то она подзабыла, но то, что детей волновать нельзя, помнит. Наказала не сообщать. Ничего, поправится. Она уже таблицу умножения вспомнила. Теть Надь, сколько будет трижды три?

— Десять? — ответила старушка.

— Правильно, — бодро поощрил ее Козлов. — Давление будем мерить?

Руслан прошел в зал. Открыл крышку пианино. Постучал пальцем по клавише. Сел, пододвинув стул. Погрел под мышками руки.

«Город, как в пещере снеговой…»

Пальцы его касались не холодных клавиш, а пальцев девочки, живущей на границе вечной мерзлоты.

За хрустальным туманом березового редколесья просветилось небо в молочных столбах дыма и белые высокие крыши двухэтажных теремов на зеленом фоне сосновых посадок. Архитектурная сказка.

— Лаевка, — объяснил Енко, — байкинская затея. Потемкинская деревня. Десять проектов: финских, венгерских, чехословацких, прибалтийских. Старик вторую звездочку мечтал получить. Каждый совхоз один дом финансировал. Кстати, твой Козлов строил. Байкин всех директоров собрал и говорит: отныне строить только так. Будете строить хуже — башку оторву. Самому чуть башку не оторвали за перерасход. Красиво, да толку-то. Коммунизм кончился. Кроме красоты ничего не осталось. Ни работы, ни света, ни смысла. Три дома уже пустые стоят. Делать нам здесь нечего. Мы в Зарослье поедем. Вот обрадуются обормоты.

В оглохшей от тишины лесной деревушке Зарослье даже собаки тявкали весело, приветливо помахивая хвостами. Истомленные покоем, обрадовались редкому поводу защитить родину от пришельцев.

— Как дела, Соха? Не сгорел еще от водки?

Косоглазый Соха застеснялся, улыбаясь. Был бы хвост, хвостом бы повилял. Выскочил он на мороз без верхней одежды и теперь приплясывал, растирая уши.

— Да какие наши дела.

— А ну-ка принеси из машины.

Увидев спиртное, Соха обрадовался гостю с новой силой. Был он худ, сутул и тщедушен. С трудом удерживая перед собой ящик красными руками с побелевшими костяшками, заковылял к дому.

— Постой, не спеши. — Соха, улыбаясь, вернулся. — А это тебе, — бросил Енко в ящик на горлышки приятно зазвеневших бутылок три пачки патронов.

— Вот за это спасибо, Мироныч. — И снова заспешил к крыльцу. Но щедрость Енко не имела границ.

— Куда бежишь? Не отнимут.

Соха вернулся. Енко положил в ящик четыре палки колбасы.

— А то знаю я ваше застолье: ведро водки и два соленых огурца. Так что зови загонщиков на халяву. Ну, что стоишь? Все. Беги, пока уши не отвалились.

И Соха побежал, трясясь хилым телом и поочередно прижимая уши к плечам. Едва не умерев от переохлаждения, он все так же улыбался. Долго же ему придется размораживать улыбку.