Зуб мамонта. Летопись мертвого города

Потом Руслан не раз замечал эту особенность: Козлов никогда не прерывал беседы и мог вернуться к ней через день, а то и неделю. За долгие годы одиночества он привык беседовать сам с собой. Это обстоятельство способствовало тому, что, как правило, он говорил то, что думал. Но слова были полны тумана: они предназначались для личного пользования и не были рассчитаны на понимание собеседника. Он говорил как бы готовыми ответами, не обременяя себя доказательствами.

Во дворе деда Григория выла дворняжка, нареченная им Муходавом.

Но среди одинаково занесенных снегом домов жилище покойника выделялось не только собачьим воем. Тропинка в сугробе шире прокопана. Слишком много следов для обычного дня. Печальное место это накрыто невидимым облаком смерти.

— Беда, — встретила их вдова, — ходила к свояку, а он уже с утра только с третьего раза в дверь попадает. Куда ему по гвоздю-то попасть. Некому и гроб сколотить. Что делать и не придумаю.

Козлов снял с плеча лопаты. Прислонил к стене сарая. Закурил, погладил дрожащего Муходава и выпустил в небо, словно собственную душу, облако дыма:

— Гроб — дело нехитрое. Был бы материал да инструмент. Без инструмента и вошь не убьешь.

— Есть материал, есть, — опечалилась вдова и промокнула глаза углом шали. — Григорий новую лодку к лету собирался делать. Доски на чердаке лежат. Все говорил: подальше положишь, поближе возьмешь. Только от смерти где спрячешь? Все приберет. Хорошие доски, сухие. Лет десять в тени выдерживались.

— Я достану, — вызвался Руслан и позвал Муходава: — к-с-с, к-с-с.

Песик посмотрел на него умными, темными от обиды глазами — что за шутки в такой день? — и отвернулся. Стыдно стало Руслану.

Подвешенные за хвостики к стропилам, свисали паутины вентерей. Между ними зелеными птицами примостились березовые веники. Переложенные жердями доски лежали вдоль крыши. Верхние были сильно пропылены, но под ними древесина отсвечивала золотом.

— Жалко такое добро на гроб переводить. Да кому оно теперь нужно? Не дорыбачил свое Григорий. Сумеешь ли? — засомневалась вдова.

— Гроб — не лодка, — успокоил ее Козлов. — А было дело — и лодки делали.

Строгали доски во дворе. Золотые стружки падали на снег. Горько пахло смолой. Мимо, всхлипывая и причитая, черными тенями мелькали старушки. Бабья улица суетилась в печали, готовя проводы своему последнему мужику. Каждой из них, не отрываясь от скорбного дела, Козлов кивал, печально размышляя о странных метаморфозах, которые переживает женщина, становясь старухой. Он помнил их красивыми и молодыми. Они следили за модой, красили губы, работали учителями, бухгалтерами, секретаршами, малярами. И вдруг наступает день, когда женщина словно возвращается в прошлый век — надевает дошку, подвязывает по-старушечьи шаль и начинает говорить на певучем языке девятнадцатого века.

Ульяна Петровна была его первой учительницей. Он, как и все мальчишки в классе, был тайно влюблен в нее. Загадочное, необъяснимое притяжение строгости и женственности волновало его пацанячье сердце.

Петух, прижатый к окровавленному чурбану, вырывается, хлопает крыльями. Чувство достоинства его оскорблено. Подслеповатая баба Уля держит наизготовку топор с прилипшими к лезвию перьями, щурится, прицеливаясь, пытаясь разглядеть жертву через запотевшие линзы очков.

— Потерпи, мой родной, потерпи, мой красавец, — уговаривает она несчастного петуха, — сейчас мы из тебя супчик сварим. Какой из тебя вкусный супчик получится!

Тюк топором — полклюва нет.

— Что ж ты, мой хороший, вертишься, — выговаривает она, сострадая. — Так-то больнее будет.

Тюк — и на снег летит роскошный гребень.

Две бабушки стоят в соседнем дворе и ругают через забор бабу Улю.

— Ульяна Петровна, хорошая моя, что ж вы животное мучаете…

Баба Уля предпринимает еще одну отчаянную попытку лишить петуха жизни. И на снег летит его борода.

Руслан не выдерживает. Берет из рук бабы Ули несчастную, истекающую кровью птицу, топор с треснувшим топорищем и — чак! — милосердно отсекает голову.

Безголовый петух, страшно хрипя кровавым горлом, вырывается из рук, перелетает забор и бежит по сугробам, разбрызгивая по снегу красные вишни. Взвизгнув, в ужасе убегает от него дворовый пес Муходав.

Странная жизнь, первобытная жизнь открывается Руслану. В ней самые мрачные, самые трагические моменты красивы и полны юмора. Несочетаемое, несовместимое на самом деле неразделимо. Украдкой приглядывается и прислушивается он к вдовьему народу, похожему на инопланетян. Этот народ говорил на понятном, но все же другом языке. И дело не в акценте, не в строе речи, а в особой интонации, музыкальной теме, доверительной и обреченной. В любом замкнутом сообществе образуется нечто ни на что не похожее. И довольно быстро. Изолируйте этот мертвый город — и через несколько поколений появится новый народ, разговаривать с которым нужно будет через переводчика.

Во дворе стало тихо. В доме совершался страшный обряд обмывания покойника. Руслану хотелось спросить у Козлова: что это значит и моют ли мертвецу голову. Но так и не спросил. Любопытство в такие минуты неприлично.