Зуб мамонта. Летопись мертвого города

И любовь к затопленной родине, и любовь к сбежавшей от него женщине Козлов старательно, но безуспешно лечил работой и этой летописью. Да, он страдал редкой по нынешним временам болезнью — ностальгией, любовью к родной глуши. И хотя никто, кроме психиатров, ее, как и просто любовь, за болезнь не считает, страдал ужасно. Первый приступ случился с ним в детстве, когда семья переехала на соседнюю улицу. Дни напролет с тоской смотрел он с сарая нового дома на крышу старого, будто с Луны на Землю, и душа его разрывалась. В те годы мир представлялся ему пространством, которое можно было обозреть с вершины самого высокого тополя в селе. Мир включал в себя Ильинку, полукружье реки, Полынную сопку, Бабаев бор и был накрыт голубым стеклянным колпаком. Но однажды эту уютную иллюзию нарушил вертолет, приземлившийся возле большой лужи между базаром, больницей и рестораном «Колос». Утки и гуси в панике покидали лужу, люди со всех сторон бежали к шумной машине, окружая ее плотной любопытной толпой. «Космонавт! Космонавт!» — дико орали мальчишки, пробегая мимо плетня, за которым прятался маленький Козлов. Из серебряного радиоколокола, висящего на столбе посередине лужи, раскатистый, захлебывающийся от восторга голос диктора сообщал об успешном приземлении. То, о чем говорило радио, Козлов видел в щель между тальниковых прутьев. Солнечный свет слепил. Делал нереальным привычный мир. Ноги, как картофельная ботва, вросли в землю. Он стеснялся предстать перед глазами внеземного существа и страшился большого, НАСТОЯЩЕГО мира, привезенного в Ильинку в чреве вертолета. Привкус паслена на синих губах. Из залитого солнцем вертолета вышел человек. Над головой его светился нимб офицерской фуражки. Он помахал рукой, сел в белую «Волгу» и уехал в райисполком разговаривать с правительством. Лужа и дикое поле за плетнем, из-за которого подсматривал за космонавтом Козлов, в тот день были центром мироздания. С тихим звоном трескался и рассыпался на осколки голубой колпак неба.

Тяжело перенес Козлов затопление Ильинки. Боль разлуки усиливалась чувством вины — к ее гибели и он приложил руку, строя Степноморск как надгробный памятник родным местам. Поступив в строительный институт, вскоре перевелся на заочное отделение. Не мог жить без родной дыры. Бывают такие странные болезни и такие странные люди, не способные на измену, им на роду написано быть неудачниками. Вы, надеюсь, ностальгией не страдаете? Вот и славно. Хотя, с другой стороны, что в этом хорошего — не любить родные места? Впрочем, никто о странных болезнях и тайных увлечениях Козлова не подозревал. Все знали его как хмурого молчуна, хорошего специалиста и виртуозного матерщинника. Прекрасная характеристика для настоящего мужика.

Проходило время, душа покрывалась коростой. С угрюмым усердием он выполнял и перевыполнял производственные планы, строил город, а по вечерам читал тяжелые книги в серых переплетах. Философия — мрачная наука. Утешения ее были безысходны: мир в целом устроен еще бессмысленнее, чем твоя отдельная, жалкая жизнь. С каждым прочитанным томом он становился все угрюмее. Но других книг, кроме разве что справочников по строительству, не признавал. В свое время его смешили слезы, проливаемые Галиной над романами о несчастной любви.

— Человек врет, а ты расстраиваешься, — сердился он, ревнуя ее к очередному сочинителю.

— Что ты понимаешь, Козлов, в художественной литературе! — смотрела на него Галина глазами, полными страдания и укора. — Это не вранье, это вымысел.

Ты — как мальчишка на каникулах.

Она пыталась, но не могла объяснить прямолинейному и серому, как его мосты и микрорайоны, Козлову, что, когда речь идет о душе, правда и ложь имеют совсем другое измерение. Есть книги, выдуманные от первого до последнего слова, а все в них — правда. А самые лживые книги как раз те, что лишены вымысла. Она говорила и говорила, помогая себе руками, путаясь и сбиваясь, злясь на собственную запальчивость и неумение облечь простую и ясную ей мысль в слова, понятные саркастически ухмыляющемуся Козлову. А он упрямо твердил одно и то же: «Вранье — всегда вранье, для души оно или для гонорара».

Трудно земному человеку понять инопланетянку.

«Как? Ты не читал «Прощание с Матерой»? — пришел в ужас художник Гофер. — Ты, переживший затопление своей деревни? Извини, Козлов, но, пока не прочтешь, я с тобой разговаривать не буду». И, не допив свою кружку пива, убежал за книгой. Не так уж много оставалось в Степноморске людей, с которыми можно было поговорить по душам. Пришлось прочесть. Книга затопила его ностальгией. Он все еще жил там, в подводной деревне, которая представлялась ему ковчегом, лежащим на дне. Другой родины, кроме этой милой утопленницы, у него не было. Ему захотелось воскресить все, что осталось в памяти. Пусть хотя бы на бумаге. На своей короткой жизни он заметил: прошлое всегда остается без свидетелей. И судить его по своему усмотрению может любой самозванец. Он обязан был оставить свои показания.

В дверь забарабанили с новой силой.