Зуб мамонта. Летопись мертвого города

— Дурное дело не хитрое. Бабка брагу, допустим, заведет, а он зубами трубочку протиснет под крышку фляги и посасывает, лежа на печи, ночь напролет. Мурлычет на пару с котом. Бабка поинтересуется: подошла ли к празднику бражка? Подошла. На дне немного густого сусла. Ну, а потом, дело такое, много сочувствующих, всегда калеке помогут, нальют. В общем, не просыхал человек. Особенно, когда Союз развалился. Все поминки по стране справлял. И умер в метель. Нашли в сугробе под забором. Воткнулся в снег головой, а подняться без рук по пьяному делу не смог.

Очень сильно Игнат затосковал после похорон. У него кроме основного увечья масса сопутствующих ранений. Весь в дырках. На солнце поставить — просвечивается, как сито. Говорят, осколок был под сердцем. Короче, недолго после Федора протянул. Перед смертью сказал: «Похороните меня рядом с этим придурком. На том свете хоть полаяться будет с кем».

Только тем мужики и держались, что друг друга подпирали. Если бы Ильинку не затопили, может, до сих пор бы друг друга подкалывали.

Руслан представил, как Ильинка, выныривая из вод Степного моря, посуху, дом за домом, ковчег за ковчегом длинной вереницей по разбитому грейдеру мимо березовых перелесков переезжает в Оторвановку. Из печных труб струится дым — хозяйки, не теряя времени даром, готовят ужин.

Но переезд был не таким веселым делом. Сначала из дома выносили икону, если она была, и мебель. На стенах и полу оставались темные, пыльные отпечатки вещей. По кирпичику разбирали печь. Срывали половые доски и под ними находили давно потерянные, милые мелочи — монеты другой эпохи, кольца, крестики. Вынимали рамы. Старые запахи выветривались, словно душа дома покидала его навсегда. Разбирали крышу. Затем каждое бревнышко помечали цифрами и сруб раскатывали. И эти бревна, доски, кирпичи, шифер — расчлененное жилище — вывозили на новое, чужое место. От дома оставался квадрат черной земли, которая очень быстро зарастала коноплей, травой забвения.

— Батя, а ты всю жизнь прожил на одном месте?

— Ну, почему. Учился. В Свердловске. В армии служил. В Советской гавани. Путевку в Болгарию предлагали. Я не поехал.

— Почему?

Козлов долго молчал, но, когда Руслан решил, что он уже заснул, заговорил туманно:

— Все мы плутаем по закоулкам собственной души, все бредем через пустыню. Раньше я жил вместе со всеми в этой стране, в этом городишке. А однажды проснулся — один на чужой планете. Зачем куда-то ехать, возить по странам пустые глаза, если человек самого себя не знает? Не интересуется человек самим собой. Он сам себе чужой. Иной раз и поговорил бы с собой, познакомился, да язык, на котором с душой разговаривают, забыл. Душа тебе не доверяет. И пароль забыл. Так и умирает человек, себя не узнав. Да, редко мы в себя заглядываем. Вот так заглянешь, а это уже не ты. Какой гадости только не нанесло. А себя чистить — не снег с крыши сбрасывать. Постараться надо. Беда не в том, что себя не узнаешь. Беда в том, что в тебе уже чужой человек живет.

Руслан приподнялся на локте, пытаясь в гаснущем свете буржуйки разглядеть лицо Козлова — вечного странника, пересекающего в одиночестве пустыню жизни, не двигаясь с места.

В провинции интересен только первый день. Раскрываешь толстую старинную книгу с захватывающим предисловием — листаешь, листаешь, а ничего, кроме этого предисловия, в ней и нет. Один и тот же день повторяется снова и снова.

В буржуйке ревело пламя, шуршала за окном вьюга. Эти звуки сливались в один, до того безнадежный, бесконечный шум, что хотелось выть от жалости к самому себе и одинокой, затерянной в темных мирах планете, такой же случайной и ненужной, как и ты сам. Красноватые сполохи озаряли темную комнату, бельмо окна и человека, лежащего на поленнице дров под тулупом лицом к стенке.

Человек умирал. Его хриплое дыхание не нарушало печальной гармонии захолустья.

Руслан сидел перед печуркой на табурете, перебирал немые струны бесполезной без электричества гитары. В этом центре рая было хуже, чем в ссылке. Нужно узнать, есть ли в этой дыре больница, отвести отца, пока в нем теплится жизнь, и бежать, спотыкаясь, на первый же автобус. Если они, конечно, еще ходят.

Как в ссылке… Его вдруг поразил надменный, оскорбительный снобизм больших городов, ссылающих своих грешников в места, где живут люди. Просто живут, ни в чем не виновные. Страдальцы за народ воспринимают как наказание жить среди народа. Мрачные, циничные мысли под безголосую гитару кружились в голове метелью и складывались в смутный текст под музыку бесконечной ночи. В чем смысл наказания? В том, что человек испытывает холод? Голод? Жажду? Боль? Ерунда! Самое страшное для человека остаться один на один с собой. Человеку страшен он сам.

По-настоящему, кроме душевного покоя, человеку ничего не надо. Только этого он и добивается. Зачем ему дуэль с самим собой? Он трус. В самого себя не промахнешься. Два начала во мне: сатана и святой. Я убит на дуэли с самим собой. Озноб стянул голову на затылке. Бросить бы себе в морду перчатку.