Зуб мудрости

Подумаешь! Велика честь быть знаменитой правнучкой! Особенно, если учесть, что твой прадед — еврей. Кроме неприятностей, ничего хорошего я не получила.

Но самого прадедушку я люблю. И горжусь. В душе. Не потому, что он «Кочующий миномет». А потому, что вез целый эшелон с хлебом, а сам оставался голодным. Я как представлю это, мне становится жалко его до слез. И хочется зареветь. Потому что навряд ли у кого-нибудь был такой предок. А у меня он до сих пор есть.

Мир лицемерен и глуп. Что — там, что — здесь. Возьмем, к примеру, телевидение. Помню, в Москве, незадолго до нашего отъезда, у нас были гости, и мы вместе смотрели по телевизору последние известия. И смеялись от души, словно нам показывали комедию. А на экране ничего, казалось бы, смешного не было. Показывали митинг рабочих какого-то московского завода. Плохо одетая серая толпа. Угрюмые лица. На трибуне — оратор читает по бумажке. Все единогласно поднимают руки. Ни одной улыбки.

Наши гости катались со смеху. С их слов я поняла причину смеха. Оказывается, московские рабочие выступили в поддержку бастующих американских рабочих, которые требуют повышения заработной платы. Американцы и так уже получают в пять раз больше, чем советские рабочие. Но им этого мало. Они хотят получать в шесть раз больше. И бросили работу, объявили забастовку. А в Москве, где объявлять забастовку — уголовное преступление, требовать повышения зарплаты — преступление, выступают с речами в поддержку «несчастных» американских рабочих.

Зачем это делать? Ведь даже мне понятно, что это — глупость. И показывают такой идиотизм. Возможно, они полагают, что зрители намного глупее их. Не знаю.

А здесь в Нью-Йорке? Смотрю по телевизору документальный фильм о засухе в Африке. Показывают голодных детей, у которых от худобы можно ребра пересчитать. Показывают иссохшие трупы умерших от голода. Я смотрю, затаив дыхание, у меня сердце чуть не останавливается от боли и жалости. Но тут фильм перебивают рекламой и показывают консервированную пищу для кошек, расхваливая товар и дотошно внушая мне, сколько в этих консервах куриной печенки и витаминов.

Я чуть не закричала от гнева. Как можно? Где же ваше сердце? О каких кошках можно говорить, когда умирают с голоду дети, для которых эта кошачья пища была бы деликатесом и спасением.

Не смейте кормить кошек куриной печенкой! Люди, дети умирают с голоду!

Никто не умер от стыда.

Умирали голодные дети в Африке. Жирели американские кошки, раскормленные отборной витаминизированной пищей.

С тех пор я не могу смотреть на кошек. А заодно и на их хозяев. Мне все кажется, что они сожрали черных детишек в Африке.

Высокая, на худых ногах, костлявая старуха. Наша соседка. Совсем одна. Мама говорит, что когда-то она была в Москве известной балериной и сводила с ума мужчин.

В еврейском центре очень далеко от нашего дома дают по пятницам бесплатные обеды для неимущих. Бывшая балерина добирается туда пешком на своих худых ревматических ногах, которые она переставляет, как костыли.

— Куда вы, бабушка? — спросила я ее, когда она перебегала, раскорячившись, улицу.

— Волка ноги кормят, — оскалила она в улыбке пустой рот с одиноким желтым клыком.

Раньше всех из моей родни покинул этот мир дедушка Степан. Он умер за год до моего отъезда. От рака. Это такая страшная болезнь, которая никого не щадит. Даже офицеров КГБ в отставке. Его увезли в больницу и там держали на уколах. Потому что ему было очень больно. А уколы снижали боль. Он впадал в беспамятство. И в бреду страшно ругался. Всеми нехорошими словами. Нас с дедушкой Семой, когда мы навестили больного и принесли ему всяких вкусных вещей, к нему даже не пустили.

— Подумать только, — пожаловалась нам больничная нянечка, которой мы передали гостинцы, — такой с виду уважаемый человек, а матерится, как фулюган:

— Это из него пролетарское происхождение вылезает, — объяснил ей дедушка Сема.

Хоронили мы «Душегуба» жарким летним днем, и я радовалась, что нет дождя, а то ему будет мокро и неуютно лежать в могиле. Но мои волнения оказались напрасными. Его не положили в могилу. А сожгли. В крематории. Так что погода никакого влияния на самочувствие покойного не могла оказать.

Хоронили его только наши. Я с мамой. Папа уже был за границей. И оставшиеся в живых два дедушки, три бабушки и прадед Лапидус.

У него была и другая родня. Русская. Родная сестра в Казани. А в Москве жили племянники. Никто не явился.

А бывшие сослуживцы его, в штатском, но похожие друг на друга, как собаки одной породы, потолкались в квартирке, где он лежал в гробу на столе, и испарились, когда надо было ехать в крематорий.

Ехали одни евреи. Даже не понадобилось дополнительных автомобилей. Мы все поместились в фургоне-катафалке, где стоял гроб. Мы сидели на скамьях по обе стороны закрытого гроба молча. Без единого слова. Всхлипывала и бормотала одна лишь бабушка Соня.