Звать меня Кузнецов. Я один.

Однажды — в виде обмолвки (не помню о чём шла речь) Юрий Поликарпович произнёс: «Вот если бы каждый из живущих на Руси помолился от всей души Богу — все вместе бы помолились в одно время, — как тогда бы всё перевернулось! — вся наша жизнь..».

Однажды попросил: «Принеси мне требник — хочу прочесть, как священники крестят, по какому чину. Ну сами молитвы. Мне нужно для работы». (Его интересовало это: в какой момент происходит само таинство.) Рассказал, как крестил своих дочек — Анну и Екатерину.

Как-то рассказывал о Трифоновской улице, на которой он жил. Неподалёку от его дома находилась церковь святого мученика Трифона — и Юрий Поликарпович вкратце пересказал мне житие этого святого. Всё, что касалось его жизни, где жил он, его родные, он знал, насколько это было возможно подробно. Из святых нередко поминал ещё священномученика Поликарпа, епископа Смирнского, знал его житие, — потому что это святое имя носил его отец. Вспоминал он свою бабушку, как она любила собирать подруг у себя дома читать Псалтырь, как в детстве она часто водила его с собою в храм на службу, на Святое Причастие. Казалось, всё родословное древо произрастало в его памяти и из неё в творчестве выходило на Божий свет. Потому знание о своей жизни было почти пророческим, поэтически угаданным, таким же, как и знание, даже скорее — сопереживание — многотрудной жизни своего Отечества, боль за которое была у него глубоко личностной, как у Достоевского, Шукшина… Не раз слышал от него: «Нет, Россия не возродится… Она — воскреснет!».

Время последних моих встреч с Юрием Поликарповичем пришлось на период создания поэмы «Сошествие во ад», на самый разгар работы над нею. Ему, видимо, было интересно проверить на мне, как на священнике, какое впечатление поэма может вообще произвести на церковнослужителей, не противоречит ли канонам Церкви, не нарушает ли их.

Иногда бывало так — позвонишь ему, спросишь о времени приезда, а в ответ услышишь: «Приезжай, бороду за пазуху. Жду». Значит, уже есть что-то новое. И вот входишь в насквозь прокуренную комнату редакции, сам поэт курил, как я уже говорил, очень много, признаваясь, что это ему все-таки мешает писать, курили и многие приходящие, отчего дым стоял коромыслом. На редакционном столе порядок: ничего лишнего, самые необходимые рукописи аккуратно сложены на столе, а остальные — в шкафу. Юрий Поликарпович усаживает меня за стол, значит, сегодня нет сотрудника редакции, и он занимается с посетителями (их немного), отвечает на звонки. Я терпеливо дожидаюсь, наблюдая за неспешной его работой, когда же наконец речь снова зайдёт о поэме. И вот в кабинете никого нет. Кузнецов начинает читать новые, только что написанные строки.

Помните, в «Юности Христа» момент, когда Христос лицо своё промокнул полотном? Этот кусок меня, конечно, потряс! Он мне читал его в редакции: «— Выше держи! — человеку промолвил Христос. / И человек над собою картину вознёс. / И пронизали её небеса голубые, / И ощутил он своими руками впервые / Трепет картины. И стала картина полней — / Заголубели пустые глазницы на ней, / И посмотрела картина живыми глазами. / Только на миг просияла она небесами. / Только на миг человеку явился Христос. / Вихрь налетел и в пустыню картину унёс…». И я, поражённый мощью поэтического образа, не удерживаюсь от восклицания: «Это гениально!». Юрий Поликарпович и бровью не поводит, но, с едва уловимой улыбкой, подняв указательный палец, приглушённо-таинственно молвит: «На уровне!». А таким уровнем для него была вся мировая поэзия, к которой он частенько предъявлял свой гамбургский счёт. А я был просто ошеломлён. Когда он прочитал, я просто увидел это сам!