Звать меня Кузнецов. Я один.

Он возник «как гром среди ясна неба» на сером фоне царствовавшей тогда «долматусовской ошани», где даже «тихушник» Коля Старшинов ходил в мэтрах, воспитывая своих клонов — таких же безголосых и бесцветных, как сам. Все эти ученички подавали надежду, лапку и пальто своему патрону. И все вроде были довольны. И вдруг среди этой тины-паутины возник Кузнецов — неистовый, пугающе непонятный, «пьющий из черепа отца» и отплывающий на дощатом заборе в океан. Более того, этот провинциал имел наглость бросить вызов всему литературному истэблишменту Москвы: «Звать меня Кузнецов. Я один. // Остальные — обман и подделка».

Как это можно было принять! «Ученички» сразу заволновались: «А как же мы? Как же нам-то после этого писать?» До сих пор писали «под Старшинова», «под Ан. Софронова», «под Н. Грибачёва», «под В. Соколова», всерьёз полагая, что это и есть поэзия. И вдруг приходит этот дерзкий, неудобный Кузнецов, и вся их стряпня летит к чёртовой бабушке…

К слову об учениках. Ещё до того, как появилась профессия «друг Бродского» (Кушнер, Рейн, Гордин, Уфлянд, Найман и прочие), в предбанниках секретарских кабинетов роились так называемые «ученики». Ученики Твардовского, Чуковского, Шкловского, Чаковского, Долматовского, Матусовского… Чем большей властью обладал литературный чиновник, тем больше вокруг него вилось прихлебал из пишущей братии.

Особенно много «учеников» было у главредов толстых журналов и ведущих издательств; шлейф прилипал был у каждого секретаря большого Союза, а их, секретарей, в большом Союзе было по числу богатырей — тридцать три. Помножьте число «богатырей» на число «учеников» — получите количество прихлебал.

Окололитературная борьба — с интригами, доносами в ЦК и на Лубянку и разносами в партийной печати — этой категории литераторов заменяла собственно литературу. Кузнецов представлял для них идеальную мишень: крупный — не промахнёшься.

Как-то Юра обмолвился, что из доносов на него, скопившихся в ЦК и на Лубянке, можно составить не один том.

Навеки прочь! Весь легион!Со мной перо и Божья милость!… … … … … … … … … … …То сатана с брезгливой минойСжигал доносы на меня.

Тема стукачества не раз всплывает в его стихах.

И вот в стороне человек возникает,

   Подобно туману.Прикрывшись газетой, за мной наблюдает,   Что делать я стану.Рычит ли собака, мычит ли корова,   Система на страже.Один соглядатай сменяет другого.

   Газета всё та же.Наверно, сживут меня с белого свету   И с нашего краю,Где даже скотина читает газету,   А я не читаю.«Газета», 1990 г.

Могла ли вся эта братия, чьим смыслом жизни как раз и были осведомительство и доносы, простить Кузнецову такое? По сию пору я сталкиваюсь с людьми, у которых воспоминание о Юрии Кузнецове вызывает зубовный скрежет…

Ученички, нередко сами уже обзаведшиеся «сединою на сосках», с подобострастием во взорах неустанно проталкивали в печать через своих «учителей» собственные опусы, и, надо сказать, многого в этом деле добивались. Не преуспев сколько-нибудь по части художественного мастерства, сии рукодельники умудрялись, как избранные, издавать «избранные», «пробивать» через своих патронов квартиры, дачи, пайки и путёвки в бархатный сезон.

«Вечные студенты» в поэзии и упрямый первокурсник

Нас стреляют подмётные письма…

Юрий Кузнецов

О, эти вечные «студенты» в литературе! Юркие, всепроникающие, ласково понимающие начальство с полувзгляда, с полуслова, гении подхалимажа и стукачества, они кроили свою жизнь по лекалам своих кумиров — таких же стукачей и подхалимов, как сами. Воистину рядом с этими задолизами первая древнейшая профессия просто отдыхает. Преемственность поклонений. Не о них ли говорит Спаситель: Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь крашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мёртвых и всякой нечистоты; так и вы по наружности кажетесь людям праведными, а внутри исполнены лицемерия и беззакония (Мф. 23: 28).

Каково было всей этой братии мириться с талантливым провинциалом, явно не собирающимся плясать под их дудку.

Уже на первом курсе Литинститута Юрий Кузнецов выделялся на общем студенческом фоне. Крупный, с грубыми чертами лица и грубоватыми движениями. Простолюдин, но цену себе знает. Горделивая, даже с некоторым вызовом, осанка, громадный лоб, мрачновато отсутствующий взгляд. Держится обособленно, никому своего общества не навязывает. Что и говорить, характер у него был не мёд…