Звать меня Кузнецов. Я один.

— …Да, уровень вершин — почти оксюморонное, плохое словосочетание. Уровень есть у плоскости: у-ровень… то есть ровно. «Уровень Шекспира» звучит как нелепость… как цветаевское «бездна пролегла», то есть без дна… но вертикаль же не может пролегать… То, что декабристов повесили, даже школьник знает. Ну повесили. И всё?.. Философы так и не договорились — есть время или нет… придурки полагают, что есть только настоящее. «Дон Кихот» — нигилистический роман, положение спасает Санчо Панса. Хвалят пародию на рыцарский роман, а мне на что пародии?.. Мне оригинал подавай… Всё в этом мире приходится восстанавливать… Но ведь этого мало. Надо двигать! «Цыганская венгерка» — апология распада без начала и конца с преобладанием женской стихии, омутной, как сама жизнь… моя пташечка… с голубыми ты глазами, моя душечка… всё это для несчастных падших женщин — расслабление и распад…

У Рубцова всё-таки чувствуется подлинная обречённость. Это уже кое-что… А кое-что — это всё. Притом он очень целомудренен, себя не выпячивает. Только не надо касаться непонятных законов… «путь без веры гонимых к югу журавлей» — здесь он как плохой студент. У Рубцова главный завет: «Россия, Русь, храни себя, храни». Почему такая энергия? По словам всё облачно… Россия — Русь… если судить отрешённо филологически, надо сократить, но сила афористического заклинания «Спаси и сохрани!» такова, отлитая формула действует настолько безотказно, что вся проза пошла под этим знаком. Но я ещё в институте скептически относился к Рубцову. То, что он пишет, слышали все, он только схватил глубже других… А в наше время это невозможно.

Я уже не могу быть вторым. Это для меня слишком сложно. Нет уже никого. Если я не скажу, то кто же скажет? Мне говорили: Пастернак — самый культурный последний поэт. А что толку, если его шибко культурное знание ничем себя не обнаруживает. Сумел ли он выразить своё знание в русском слове? Он знал всё как человек, но не как поэт. Фет тоже перекладывал идеи Шопенгауэра, но складывались рассудочно-мёртвые стихи. Пастернак больше делал умное лицо.

Тот же Рубцов, может, что-то и не знал, но чувствовал Тютчева, чувствовал Россию, чувствовал Богом данным чувством и этим отличался от растений и столбов телеграфных… Ну кто-то что-то знал, и что? Он, может, и знал как информацию. Еврей Экклезиаст, полагавший, что всякое знание умножает скорбь, перепутал знание с информацией, опустошающей человека. Знание же не тягостно, а радостно и благостно.

Крупный талант не попал в тюрьму. Корниловское «Я помню тот Ванинский порт…» — не Франсуа Вийон. Меня посади — рассвирепевший Кузнецов такое понапишет… Нет, поэта нельзя сажать — он отомстит. Вот Франсуа Вийон… У Мандельштама «Где вы четверо славных ребят из железных ворот ГПУ» — поразительные по расхристанности строчки… У Межирова трёхплановая речь, он пишет сразу для одного, для другого и для третьего: в рубцовском стихотворении «Потонула во тьме незнакомая пристань…» он усмотрел «гонимый народ» и, следуя своей привычке писать трёхслойные стихи с тайным тройным смыслом, говорит: «Ну почему вы, по примеру Рубцова, никогда ничего не напишете о гонимом еврейском народе?..»

В русской литературе есть деклассированный пласт полукультуры, например, «Колымские рассказы» русского писателя Шаламова, — они намного сильнее Солженицына. Но народа он, увы, не увидел. Ведь там с ним сидели и крестьяне, однако он их не заметил. Один плач по интеллигенции. Следует по-настоящему рассмотреть тему «Есенин и блатной мир» — не зря блатные любят Есенина. Но низовой пласт любит Есенина выборочно. Ему нравится нытьё, а отребью — смрад, мразь, грязь… Блатные песни, дескать, вас пугают, а нам не страшно… Знают и помнят: «Пей со мною, паршивая сука», но без последней строки, где присутствует катарсис: «Дорогая, я плачу. Прости, прости». Вот где и распад, и стремление к его преодолению…

Чувство Родины у них искажено, но любовь к матери у блатных не отнимешь. «Седьмой» — да, это было в 1965 году в Краснодаре. Да и вообще бывает. Он потом повесился. Изнасилование матери — ну и что? Эдипов комплекс — русский вариант. Но есть и возмездие, и катарсис. Мне блатные песни в детстве дали чувство родины. Теперь пошла литературщина в пошлом изложении.

…Помню, в 9-м классе залепил одному блатному прямо в лоб початком кукурузы. Как он меня не тронул?.. Верно, помогла репутация блаженного… Судьба меня хранила. Сейчас, наверно, женился и работает, если не спился. У Вознесенского тоже деклассированная интонация и манера чтения. Блатным языком мы стали говорить после войны. Ведь миллионы людей сидели за колючей проволокой — от этого никуда не денешься.

Разговоры Гёте с Эккерманом: старику лень писать, он наговаривает… Лукавство гения. Вообще, народные легенды о Фаусте выше, чем «Фауст» Гёте, «уснувшего брата»…