Звать меня Кузнецов. Я один.

— Нет, так нельзя, так нельзя. Они же тебя никогда не будут уважать! Ты думаешь, они сразу меня признали? Я их, б…й, годами, к себе приучал, чтобы все знали, кто я такой. Десятилетиями приучал их уважать меня. А ты ходишь, как бедный родственник. Они так к тебе и относятся. И жилья у тебя поэтому до сих пор нет. Сколько тебя знаю, — всё по Домам творчества…

Я говорю: «Юра, ну, если бы я, как ты, был начальник…». «Да какой я начальник!..». «Ну, как? Секретарь Правления…» (в последние годы он был Секретарём по поэзии Московской писательской организации). Он говорит: «Ну, и правильно! Был бы ты начальником, никогда не написал бы таких стихов»…

— Я слышал, что Ю. П. предлагал вам составить сборник ваших стихов?

— Да, предлагал, но мне, грешным делом, этого не хотелось. Не хотел я, чтобы меня за ручку водили, как новичка, вроде как — он мэтр, а я ничего из себя не представляю и нуждаюсь в костылях чужого участия. Может, это гордыня моя… Он негодовал: «Как? Все просят меня составить, а я тебе предлагаю сам! И ты отказываешься?!»

Однажды я подписал и принёс ему только что вышедший том своих стихов («Я обнаружил…» М.: Ковчег, 2001).

— Что ты мне принёс? Это не моё! — прорычал он, в гневе отодвигая от себя книгу. А ведь он ждал выхода этой книги, перебрав все мои стихи последних лет и предложив свой состав лучших, на его взгляд, моих стихов. (Сколотая большой скрепкой Кузнецовым, эта подборка так и осталась лежать в моём столе). И когда он обнаружил, что я обошёлся без его составительства и книга вышла в другом составе, это было расценено им, как чёрная моя неблагодарность. Гнев его смирило лишь несчастье, обрушившееся на меня, — череда операций, закончившаяся ампутацией глаза и почти полной потерей зрения. За три года — с 2000-го по 2003 год я шесть раз побывал на операционном столе.

— В больнице Вас Ю. П. не посещал?

— Нет, не приезжал ни разу, но в каждую мою ходку на операцию звонил мне в палату на мобильник:

— Ну, шо, тёзка? Как ты там? Жив?

— Пока живой? — как можно более бодрым голосом докладывал я.

— Крепись, оправдывай свою фамилию.

Однажды он спросил:

— А стихи как, пишешь?

— Писать не пишу: повязка на глазах (накануне была очередная операция). А так в мозгу крутятся…

— Не запомнил ни одного?

Я стал читать ему только что родившееся стихотворение:

«Таинственный и страшный смысл страданья, / Всей жизни придающий высший Смысл. / О ледяные стены мирозданья, / Как птица, бьётся каторжная мысль. // Но много ль значит жизнь с её упорством, / Когда растает всё в небытии / И всё свершится тривиально просто, / Как если б вовсе не было пути. // Бездонна ночь в палате госпитальной. / Мой ангел прилетит за мной к утру… / И для меня не составляет тайны, / Что под ножом хирурга я умру».

Он вздохнул в трубку: горестное стихотворение!.. А потом попросил продиктовать его и записал. На прощанье распорядился:

— Заставь жену — пусть всё за тобой записывает и мне приносит.

Его звонки помогли мне выжить. А большинство из написанного мной в операционной палате Юра опубликовал в «Нашем современнике».

— Существенный штрих к портрету Ю. П. А какое у вас в целом осталось впечатление о нём как о человеке?

— Что тут скажешь, цену себе он знал ещё со студенческих лет, был страшно обидчив, и комплексов у него хватало. В принципе, он, конечно, был закомплексованный, зажатый человек. Отсюда и дерзость его, порой переходящая в прямое хамство — это ведь протестное, от аутизма. «Я один. Звать меня Кузнецов! Остальные — обман и подделка…» — это всё оттуда.

Что ж, кроме Юры Кузнецова так уж никого больше в русской поэзии и нет? (Смеётся.) Всё же «Таблица Менделеева» в поэзии существует, и каждый занимает в ней свою клеточку. (Я не беру графоманов чистой воды.)

— Это ведь он с долей сатиры… И говорил потом, что это эпиграмма, а критики не понимают и воспринимают буквально, без скидки на жанр.

— Всё это так. Но в каждой шутке есть доля шутки, за которой прячется нешуточная истина. Не сказал же он по-другому, а «пошутил» именно так…

— А может, он имел в виду, что среди Кузнецовых он один?

— Да не-е-т! (Смеётся.) Он сказал именно то, что хотел сказать — о своей заоблачной великости и неповторимости.

Его, конечно, не без основания причисляют к гордецам, но это лишь одна сторона его характера. На самом деле в нём было много разных людей. Он был и сама доброта, хотя и довольно редко, бывал и раскованным, но чаще был зажат, как сжатая пружина. Закомплексованность его была видна «невооружённым взглядом». Думается, что и пил он для того, чтобы чувствовать себя раскованнее.

— А как насчёт кузнецовского чувства юмора?