Звать меня Кузнецов. Я один.

Профессор попал в писательскую среду благодаря своим публицистическим выступлениям, сначала в партийных, а затем в оппозиционных демократам изданиях. Защитился он по марксистско-ленинской философии. Порхал из одного издания в другое, нигде подолгу не удерживаясь, и наконец осел при секретариате Союза писателей. Не обременённые знаниями чиновники тут же стали выдавать его за гения. Буквально час назад, ещё трезвый, он выступал на пленуме и как заведённый повторял на все лады слова «охлократия» и «демократия», наслаждаясь открытием, что в нашей стране одно понятие подменили другим. Эту глубокую мысль он умудрился растянуть минут на двадцать, и не успел смолкнуть его бодрый голос, как огромный, боярского облика председатель собрания прокричал из президиума:

— Гениально, гениально, профессор! — И оглушительно захлопал в ладоши.

И уж тут в прозвище «профессор» было вложено поистине глубочайшее поклонение. Люди же пообразованнее тоже называли вчерашнего марксиста профессором, но уже с лёгкой долей пренебрежения.

К нам подошла симпатичная высокая женщина, как оказалось, представитель завода. Она сообщила, что приехала забрать нас. Я потянул Юру за рукав, но он вдруг оглянулся и громко окликнул:

— Профессор, ты в нашей группе. Хватит трепаться, поехали.

Я обречённо вздохнул. Надо знать Поликарпыча. Раз написано, хочешь не хочешь, а надо выполнять.

Мы загрузились в легковушку, и как только машина тронулась, профессора понесло. Он распушил свои побитые молью перья перед нашей спутницей, шутил и каламбурил без останова. От его плоских и скабрёзных пассажей Кузнецова коробило, как от зубной боли. Благо, завод оказался недалеко.

Юрий Поликарпович стремительно вышел из машины и тут же закурил, стараясь подавить волнение.

Для начала нас повели с экскурсией по заводу. Профессор комментировал всё увиденное нами наряду с гидом. Было неловко перед рабочими, и мы всеми силами старались покинуть очередной цех как можно быстрее. Влекомые нами сопровождающие перешли на галоп, но профессор успевал блистать своей эрудицией. Наконец мы покинули территорию производства, где было строжайше запрещено играть с огнём, и Поликарпыч выхватил спасительные сигареты.

— Спасибо, интересный у вас завод. Наверное, уже можно и в гостиницу ехать.

— Юрий Поликарпович, наши милые друзья приготовили для нас шикарный банкет! — явно желая приятно удивить этой новостью, браво выкрикнул профессор.

Теперь уже наше шествие возглавлял профессор. Было такое ощущение, что он, как охотничий пёс, идёт к накрытому столу по запаху. Юрий Поликарпович брёл последним и тяжело вздыхал. В банкетном зале он сразу же спросил, можно ли курить. И, получив разрешение, пристроился с краю стола. Хозяева начали его уговаривать сесть на почётное место, но Кузнецов был неумолим.

— Зачем я буду вас обкуривать? Пусть профессор во главе сядет.

Кузнецова даже не смутило, что сигарета дымилась и в руке профессора.

Надо сказать, что к этому времени мы уже сильно проголодались, да и выпить были не прочь.

Директор завода произнёс тост, поблагодарил за то, что мы, люди такого размаха и полёта, гордость отечественной культуры, посетили их скромное лакокрасочное производство, заверил, что и они на своём месте будут высоко нести знамя. Удовлетворённые друг другом, мы бодро чокнулись и принялись за закуску. Поликарпыч просветлел лицом и уже призывно поглядывал на сверкающие бутылки, предчувствуя, что нальют и по второй. Но тут, видимо, первый стопарь так удачно лёг у профессора на старые дрожжи, что тот решил взять управление столом в свои руки.

— Наливаем, наливаем, между первой и второй пуля не должна пролетать. Девочки, что загрустили?

Дальше посыпался фейерверк острот, от которых, как от зелёных яблок, свело скулы не только у тонко чувствующего поэта, но и у меня, грубого прозаика.

— Погоди, погоди, профессор, — решительно поднялся со стула Кузнецов, — разреши я людям стихи почитаю.

Я с удивлением посмотрел на Юрия Поликарповича. Первый раз на моей памяти он сам вызвался читать стихи. Надо сказать, что Поликарпыч всегда выбирал стихи, которые безошибочно действовали на присутствующих. Он не опускался до аудитории, а как бы выражал её чаяния. Его стихи приводили в трепет и академиков, и крестьян.

Заводчане сразу прониклись к нам уважением. Они поняли, что за нами стоят не только звания, но великое искусство, с которым им довелось столкнуться первый и, возможно, последний раз в жизни. Поликарпыч, постояв на Олимпе и настроив аудиторию на душевный лад, опустился на стул. Но профессор, успевший опрокинуть вторую рюмаху, тут же подхватил эстафету. Его пошловатые пассажи тупой пилой стали рвать тонкий эфир взаимопонимания.

Поликарпыч недовольно замахал руками.

— Ну, что это такое? Ну, нельзя же так! Профессор, погоди, я ещё одно стихотворение прочитаю.