Звать меня Кузнецов. Я один.

Дементьев Валерий Васильевич (1925–2000) — партийный критик, специализировавшийся в основном на советской поэзии. В разные годы он выпустил посредственные книги о творчестве Александра Прокофьева, Ярослава Смелякова, Леонида Мартынова, Сергея Орлова и Александра Твардовского. Главная беда этого критика заключалась в том, что он всю жизнь в первую очередь стремился угодить начальству и редко когда говорил и писал правду.

…Безусловность этого поэтического явления соединяется для меня лично с ощущением некоторой его чуждости и непонятности.

Елена Ермилова

(«Москва», 1975, № 6).

Ермилова Елена Владимировна (р. 1932) — литературовед, специалист по Серебряному веку. Почти всю жизнь она проработала в Институте мировой литературы им. А. М. Горького. Будучи женой влиятельного критика Вадима Кожинова, Ермилова, в отличие от мужа, меньше всего в своих статьях касалась политических взглядов поэтов. Её в первую очередь интересовали тексты. Может, поэтому она лучше мужа смогла понять природу творчества современных стихотворцев.

Оказывается, что имитация мысли встречается сплошь и рядом и выглядит вроде бы вполне пристойно, в то время как поддельное чувство фальшивит нестерпимо на любой слух.

Юрий Кузнецов, выпустивший, кстати, уже не одну книжку, также склонен к этому поэтическому недугу:

Над родиной встанет солнце,Над морем встанет скала,Над женщиной встанет крыша,

А над мужчиной — звезда.

Чёткая форма постулата предполагает, как минимум, итог зрелой и оригинальной мысли. Однако стих Ю. Кузнецова в данном случае идёт проторённым путём обиходного смысла, частушечной банальности и картинной очевидности. Кроме последнего сопряжения мужчины со звездой. И хотя критик И. Ростовцева в рецензии на сборник Ю. Кузнецова (в «Литературной газете») усматривает в этом отвлечённо-возвышенном сопоставлении сакраментальный смысл, отзвук чуть ли не таинственной «этики космоса», усвоенной поэтом, трудно всё же не признать здесь образную необязательность, очевидную зависимость от звонкого витийства, от пышного «восточного» красноречия.

Так возникает иллюзия поэтического открытия. Но — мимолётно; тем горше, непримиримей и щепетильнее последующее отрезвление от ритмического гипноза. Если проанализировать этот краткий, сиюминутный эффект, то окажется: «стилистика» исполняет роль содержания, готовая форма, несущая в себе отпечаток традиционного замысла, начинает это содержание собою имитировать и подменять.

Но до чего же неудержимо привлекательна бывает для Кузнецова эта сулящая острые эффекты и крупные свершения мысли форма! В «Возмездье» поэт настойчиво извлекает притчевую многозначительность из житейского, «голого», а точнее — «уголовного» факта, инсценированного случая, хотя единичный случай никак не приобретает общего смысла.

Я встретился с промозглым стариком,

Глаза слезятся. — Что с тобой? — спросил я.— Мне в очи плюнул тот, кого убил я,И плачу я с тех пор его плевком.

Причудливо-назидательная иллюстрация к «не убий» с явными профессиональными потерями («глаза» — и «очи» в прямой речи) и очевидной вымороченностью замысла… Благородная, испытанная талантами форма всегда выдаёт несостоятельность случайного, мнимого, фиктивного содержания. Жанровое кокетство поэзии противопоказано!

Склонность к формальным играм подводит порой и вполне жизнеспособный стих с неоспоримыми приметами авторства. Так случилось с сочинением Юрия Кузнецова «Память»: