Звать меня Кузнецов. Я один.

Курбатов Валентин Яковлевич (р. 1939) — критик. В разные годы он выпустил книги о Михаиле Пришвине, Викторе Астафьеве и Валентине Распутине. Но его всегда интересовала также и поэзия. Особенно близки ему были стихи Татьяны Глушковой и Анатолия Жигулина. Однако к Юрию Кузнецову критик всегда относился довольно-таки прохладно. Это чувствуется даже по названию его статьи о поэте — «На полпути от мысли к сердцу», которая в 1980 году была напечатана в журнале «Москва».

Всё заметнее становятся фольклорные связи поэзии Кузнецова. Он широко пользуется различными балладными формами вплоть до почти точно воспроизведённой в «Завещании» старофранцузской баллады. И здесь не только формальная связь. Кузнецов заимствует и отношение к событиям с характерным для народного искусства восприятием трагедии — беглость трагического эпизода. В этом восприятии он избавляется и от угрожающего ему подчас натурализма, жестокости, которая не нагнетается, но растворена в господствующем эпическом мироощущении.

И ещё Ю. Кузнецов всё более склоняется к притче, к философскому символу, но у него нет того, чтобы окончательный, умозрительный образ полностью стирал изображение. Рядом с притчей постоянно присутствует баллада, её повествовательное начало, умение ценить и делать важной деталь:

Орлиное перо, упавшее с небес.Однажды мне вручил прохожий или бес.— Пиши! — он так сказал и подмигнул хитро. —Да осенит тебя орлиное перо.Отмеченный случайной высотой,

Мой дух восстал над общей суетой…Но гордый лёд мне сердце тяжелит.Душа мятётся, а рука парит.

Я выделил слова «случайная высота». Одно из очевидных поэтических достоинств Кузнецова — умение найти смысловое сочетание, не отлучаясь для этого в неизведанные лексические области, а находя его рядом, под боком, как нечто само собой разумеющееся. А без этой «случайной высоты», отметившей поэта, вся притча была бы куда более однозначной.

Кузнецов — последовательный рационалист. Он мыслит умозрительными формулами — не отсюда ли также его любовь к притче? — хотя это формулы, как правило, со многими неизвестными. Он создаёт свой поэтический шифр, постоянно возвращаясь к одним предметным образам, опорным на его языке: камень, тень, колесо, луч, зеркало…

Игорь Шайтанов

(Из статьи «Новизна продолжения», журнал «Октябрь», 1978, № 3).

Шайтанов Игорь Олегович (р. 1947) — критик. В 1970 году он окончил романо-германское отделение МГУ и занялся английской литературой. Одновременно его увлекла современная русская поэзия. В 1989 году критик стал доктором филологических наук, а в 2009 году возглавил журнал «Вопросы литературы». При этом следует признать, что Кузнецов никогда не входил в круг любимых Шайтановым поэтов.

…Связи Кузнецова с фольклором совсем иные, чем у большинства поэтов. Подавляющее большинство берёт фольклор в бытовом плане, он выступает в поэзии как стихия народного быта. Юрий Кузнецов обращается к фольклору как к народному самосознанию.

Вадим Кожинов

(«Литературная газета», 1979, 21 февраля).

Границы поэтической системы Кузнецова не раздвинуты во все концы пространства и времени, а, наоборот, чрезвычайно сужены. Не зря один и тот же мотив постоянен для поэзии Ю. Кузнецова — мотив мести. Космонавт, дерзнувшую «пойти поперёк» всем нашим человеческим представлениям и потому исчезнувший без следа: о нём ничего не знают ни на земле, ни на небе: рыбий плавник, выросший из земли и подрезающий корни деревьям, — это древние пресноводные мстят за своё исчезновение. Даже такая духовная ценность, как любовь, и та поставлена Ю. Кузнецовым под сомнение. Пережитая, она достойна лишь того, чтобы быть без сожаления выброшенной из сердца: «Ты в любви не минувшим, а новым богат, подтолкни уходящую женщину, брат». Где же здесь раздвинутость временных и пространственных границ?

Геннадий Красухин