Звать меня Кузнецов. Я один

Был ли он воцерковлён? Не знаю. Думаю, что не был. Не был в привычном для нас понимании — чтении вечерних и утренних правил, посещении Богослужений, участии в Таинствах… Он был тем самым стариком, из своего последнего стихотворения, написанного за несколько дней до смерти, который «молится, как ведает». При этом все, даже те, кому творчество Кузнецова было неблизким, например, ещё один столп Литинститута Евгений Рейн, ставший преподавателем у меня, после смерти Юрия Поликарповича, отмечали особое, именно кузнецовское религиозное чутьё, где серьёзное и возвышенное нередко соседствовало с горькой усмешкой. Рейн даже говорил: «шутку Юрия сначала нужно разгадать, а разгадав, подумать — смеяться или плакать». Вспоминается хрестоматийное стихотворение Кузнецова «Атомная сказка», начинающееся в шутливой, почти игривой манере, свойственной народной традиции, а заканчивающееся до мурашек пробирающим четверостишием, когда, словно наяву видишь «улыбку познанья на счастливом лице дурака». Всё, сделанное им, и хорошее и, к сожалению, губительное для некоторых студентов — всё носило на себе отпечаток этой его горькой иронии.

Мы пришли на зачёт по творческому мастерству, бывший, в общем-то, формальностью. Те, кому надлежало покинуть семинар, уже покинули его после неудачного обсуждения (о примере неудачного обсуждения я расскажу ниже). Прочие же счастливчики протягивали мастеру зачётные книжки, где тот, исподлобья взглянув на студента, ставил свою роспись. Дошла очередь до меня. — Смотри! — Сказал Кузнецов и расписался. Я посмотрел: в книжке было написано «зачёт», а рядом стоял знакомый автограф. Оказалось, смотрели не все… и студент С. только дома увидел в своей книжке такое же размашистое — «незачёт». Он, как и многие до него, сначала подумал, что это шутка или ошибка и перезвонил Кузнецову, ведь времени на его перевод к другому мастеру уже не оставалось, к тому же на семинаре, где обсуждались стихи С., Юрий Поликарпович ни слова не сказал об отчислении.

— Да, — подтвердил Кузнецов, — я не зачёл ваши работы.

— То есть как, не зачли? — Спросил С. (к слову, он был отличником по академической успеваемости).

— А вот так! — Ответил мастер. — Ваши взгляды и стихи деструктивны. Я не вижу возможным вашего дальнейшего пребывания в институте…

Поговаривали, будто на глаза Юрия Поликарповича попался рюкзак студента С., молнию которого «украшал» перевёрнутый Крест (один из символов сатанистов). Символу же Кузнецов придавал огромное значение и не важно, разделял студент взгляды тех, чей символ болтался на его рюкзаке или просто носил перевёрнутое Распятие, как побрякушку, для Кузнецова символ означал ответственность. И точка. А вот одно из стихотворений студента С.:

«Коктейль крови и неба —Я упал с велосипеда».

Но почему Кузнецов обставил отчисление С. именно так? И почему многозначительно сказанное мне «Смотри!», было на самом деле адресовано С.?

* * *

Обсуждение на семинарах в Литинституте — это отдельный разговор, а обсуждение у Кузнецова — особый случай. Скажу сразу, за все четыре с небольшим года, проведённых мной рядом с Юрием Поликарповичем, я ни разу не наблюдал сцену, описанную мне на первом курсе студентом К., — никаких летающих по аудитории рукописей не было. А вот восклицание «Здесь ничего нет!» — чистая правда. При чём, говорилось это так — Кузнецов поднимал рукопись над своим столом довольно высоко, держал её на весу некоторое время, как бы взвешивая, и уже потом восклицал, кидая на стол бумаги. Сразу вспоминалось Библейское сказание о Валтасаре и чудесной руке, начертавшей на стене слова, расшифровать которые мог лишь пророк Даниил: «Бог исчислил твоё царство, оно взвешено на весах и раздроблено». Словом, «Здесь ничего нет!»

Одних это обижало, других приводило в недоумение, третьих веселило от души. Но сам по себе кузнецовский возглас ничего не означал — обсуждение вполне могло пройти успешно — просто ученические стихи действительно редко содержат в себе нечто существенное и Юрий Поликарпович просто констатировал факт. Мои рукописи тоже постоянно попадали «на весы» мастера и вердикт был неизменен. Но, повторюсь, решение о том, остаётся ли студент на семинаре, в подавляющем большинстве случаев оглашалось Кузнецовым сразу же после обсуждения. И «выслуга лет» здесь не играла никакой роли.

Уже на старших курсах (когда именно не помню, но точно после «экватора») студент М. выставил на обсуждение подборку стихов. И оппоненты, по регламенту семинара их было двое, в целом высоко оценили работы М. Настала очередь Кузнецова.

— В подборке М. — сказал Юрий Поликарпович, — я увидел три хороших стихотворения. Трёх хороших стихотворений во всей подборке недостаточно для продолжения учёбы на семинаре. Ищите себе другого мастера.

Сурово? Сурово. Но здесь всё-таки сохранялась возможность выбора. Случай же со студентом С. — единственный из запомнившихся мне, когда Кузнецов не предоставлял никакой альтернативы.