Звезда и шпага

– За таким любую атаку отразить можно, – продолжал он, прогуливаясь по валу, будто моцион совершал. – Но не в сем ретраншементе сила наша, братцы. Не в пушках, не в мушкетах, не в саблях, не в штыках. Нет, товарищи! Главная сила наша – мы сами. Ярость наша революционная, вот что станет нам знаменем! И под этим стягом встанем мы на этом ретраншементе, и будем стоять насмерть! Насмерть стоять! Упрёмся здесь в землю и с неё не сойдём! Как говорится, с родной земли – умри, но не сойди!

– С земли не сойдём, – гаркнул некий гренадерский младший комвзвод, – токмо в землю!

– Молодец! – одобрил его Омелин. – Да и есть ли смысл говорить что-либо после эти слов комвзвода?! Вот кому в комиссары надо!

Солдаты, слушавшие его, дружно рассмеялись, принялись хлопать отличившегося солдата по плечам, называть «комиссаром». А тот как-то засмущался, потупил взор и постарался затеряться в толпе солдат. Но долго ещё Омелин мог с высоты вала разглядеть нечто вроде буруна, движущегося через спокойные речные воды, это шёл через солдатские ряды гренадерский младший комвзвод, к которому теперь на веки вечные прикрепилась прозвище «комиссар».

Омелин же спустился с вала и зашёл в штабную фуру, где квартировал Кутасов со старшим комсоставом армии.

– Как моральное состояние? – прямо с порога огорошил его вопросом командующий.

– Пока хорошее, – ответил комиссар, опускаясь на край лавки, – но только пока. Работа, даже тяжёлая и на морозе, сплачивает людей. Солдатам некогда думать, пока они работают, а унтерам – надзирают за работами. Однако сейчас же, когда всё окончено, солдаты с унтерами будут сидеть в безделии, в ожидании врага, который неясно когда явиться по наши души. Занимать же их строевой подготовкой и учением нельзя, по причине близости врага, а одними политзанятиями отвлечь рядовой и младший командный состав не выйдет.

– Взвоют все от твоих занятий, – усмехнулся Кутасов. – Товарища Ленина, конечно, учить надо, но не всё же время. Так и до бунта допрыгаться можно. Доучиться, так сказать. – Он мрачно склонился над планом будущей баталии, покачал головой. – А может и зря мы ретраншемент наш возвели? – неожиданно спросил комбриг.

– Как это зря, товарищ командующий?! – вскричал Омелин. – Что это значит, зря построили?!

– А вот то и значит, товарищ комиссар, – кивнул Кутасов, – что зря. Вот выведут сюда вот, – он указал на несколько мест на плане баталии, – и сюда, и сюда, батареи. И завяжут нас артиллерийской дуэлью. Артподготовку устроят, если по-русски говорить. А выдержим ли мы её?

– Должны выдержать, – ответил ему Омелин, – иначе, что же выходит, товарищ командующий, что за войско у нас, которое даже артподготовки выдержать не смогло. Да и мы, чёрт победи, не лыком шиты, орудия у нас свои имеются.

– Только стреляет враг лучше, – хлопнул кулаком по столику с картами и планами Кутасов, – и об этом не раз говорено за последние месяцы. В Москву, в Москву уходить надо, да поздно уже, слишком поздно.

– А может быть, не поздно? – спросил у него Коренин, присутствовавший тут же, как и командарм Забелин, и комбриг Балабуха, и остальной высший комсостав армии.

– Поздно, – покачал головой Омелин. – Это скажется не столько на физическом состоянии армии, столько на боевом духе солдат. Вот мы тут укрепились, зарылись в землю, и вдруг снимаемся табором и уходим к Москве. Вы понимаете, товарищ комкор, чем это закончится для нас? Нет. Раз уж зарылись тут в землю, выстроили ретраншемент, значит, тут нам и оборону держать. Насмерть стоять.

– Вот то-то и дело, товарищ комиссар, – мрачно усмехнулся Коренин, – что насмерть. Знать бы, чья смерть будет. Наша или вражья?

– Смерти, товарищ комкор, – ещё мрачнее заметил Кутасов, – на всех хватит. И на нас, и на врагов.

Глава 24.

На бой кровавый, святой и правый…

– Экой они ретраншемент выстроили, – дивился генерал-поручик Суворов, глядя в зрительную трубу. – Вот ведь расстарались бунтовщики, курвины дети. Ну да ничего, сейчас мы им ретраншемент-то попортим. Григорий Григорьевич, – обратился он к Орлову, – зачни дуэль артиллерийскую. Первый день ей полностью посвятим.

И загремели сотни орудий с обеих сторон. Пушки, гаубицы и мортиры осыпали противников ядрами. Тяжёлые чугунные шары чертили небеса и врезались в землю. Рвались пороховые ядра, иногда убивая до десятка человек. Казалось, земля под ногами нашими дрожит в пляске святого Витта, а воздух пропитался пороховой гарью. Дышать в нашем лагере от неё было тяжело, многих солдат, непривычных к ней даже рвало, на что никто, кроме опытных дядек внимания особого не обращал. А каково же тогда в пугачёвском ретраншементе, при жуткой скученности солдат? Даже думать об этом не хотелось.