Звезда надежды

В десять часов за Рылеевым зашел Тимирязев, и они пошли осматривать панораму, представляющую город Кале, по всеобщим отзывам, сделанную так искусно, что она создавала полную иллюзию, будто видишь перед собой с большой высоты настоящий город.

Когда вышли из панорамы, Рылеев сказал Тимирязеву:

— По случаю дня моего рождения приглашаю позавтракать со мной в Пале-Рояле с шампанским.

После ресторана Тимирязев направился в Лувр, а Рылеев вышел на набережную, прогулявшись, забрел в сад Тюльери и сел на скамейке, отгороженной от аллеи подстриженными кустами.

Он был настроен в этот день на размышления.

Блестящие спектакли, богатство музеев Лувра, магазины Пале-Рояля, мосты через Сену, игорный дом с рулеткой (они с Тимирязевым заглянули и туда), сады и бульвары — все это не заслонило первого впечатления: впечатление от мятежного, беспокойного духа парижан осталось самым сильным.

«Почему они так уверены, свободны в поведении, горды? Почему, несмотря на то, что в их столице стоят биваком войска победителей, они всё же сохраняют вольный дух? — размышлял Рылеев. — Видимо, это — прямое следствие революции. Пробужденные ею в душе человека чувства и понятия могут исчезнуть только с его смертью, а пока он жив, никакие перемены судьбы и несчастья не заставят его думать и чувствовать иначе. Он сам может оказаться в цепях, но дух его заковать в цепи невозможно».

За другим кустом тоже стояла скамья, на нее присели два прогуливавшихся господина в щегольских фраках. Один из них был помоложе — лет двадцати двух, другой довольно пожилой. Рылеев, скрытый от них густой листвой, стал невольным слушателем их разговора. Они заговорили по-русски.

Говорил в основном молодой. Видимо, он еще прежде начал развивать мысль, возражая собеседнику.

— …Видя марширующего перед войском государя с таким восторгом, будто он прапорщик, впервые надевший мундир с эполетами, я чувствовал только стыд за него. Думаю, что государи и Веллингтон, которым он так лихо салютовал, в душе смеялись над ним.

— А вы знаете, что он ответил королю прусскому, когда тот похвалил русскую армию?

— Что же?

— Он сказал: «Всему, что вы здесь видите, я обязан немцам и другим иностранцам». Странное пренебрежение к собственному народу!

— Не такое уж странное: он считает подданных не народом, а своими рабами. Обычное отношение господина к рабам. Оно и будет таково, пока у нас существуют крепостные. Однако я полагаю, что это положение должно измениться. Теперь возвратятся в Россию много таких русских, которые видели, что может существовать гражданский порядок и могут процветать царства без рабства, что могут быть умные распоряжения и постановления. Нынешняя война имеет одну особенность, которую стараются затушевать, но не замечать ее нельзя. Я имею в виду тот факт, что в двенадцатом году крестьяне по собственному почину вели партизанскую войну и мужественно бились. Когда неприятель был изгнан, те из них, которые были крепостными, вполне естественно думали, что после всего, что они сделали ради общего освобождения, имеют право и на собственную свободу. Крепостные некоторых местностей не хотели признавать право своих господ на них, и, надо сказать, местные власти и помещики благоразумно не решаются пока прибегать к насилию ради утверждения этого своего права. Поэтому теперь освобождение крестьян от крепостной зависимости мне кажется естественным и весьма легким шагом, который должно совершить наше правительство, если желает предупредить серьезные беспорядки.

Собеседники поднялись и пошли дальше. Рылеев смотрел им вслед. Молодой шел, прихрамывая и легко опираясь на трость, и продолжал горячо что-то говорить.

Вернувшись из Парижа в расположение батареи, первое, что увидел и услышал Рылеев, были марширующие в облаках пыли группы солдат и надсадные фельдфебельские голоса, несущиеся с плаца:

— На пле-чо! Слушай на караул! Тесак в руку! Назад на крючках! Вперед!

Рылеев заехал в штаб, там был только дежурный — поручик Гардовский.

— Все на учениях, — сказал Гардовский. — Как придет Петр Онуфриевич, доложу о вашем возвращении, будьте спокойны, идите отдыхайте.

Рылеев вошел в палатку, сбросил сапоги и завалился на кровать.

Вскоре пришел Мейендорф, красный и мокрый от жары.

— Ох и погонял нас сегодня Петр Онуфриевич! — сказал он, отдуваясь.

— Зачем столько мучений, и главное — безо всякой надобности, — ответил Рылеев.

Мейендорф опешил:

— Как без надобности? Приказ: производить ежедневные учения.

— Зачем?

— Как зачем? Вдруг приедет командир бригады с инспекторским смотром или даже сам государь!

— Только из-за этого убивать целые дни? Мучить людей? Не вижу в этом смысла. Когда готовились к боям, в учении был смысл — «трудно в учении, легко в бою», теперь же война кончена.

— Война войной, но распоряжения начальства мы обязаны выполнять.

— А если распоряжение лишено здравого смысла?

Мейендорф поднял вверх палец и назидательно произнес:

— Мы обязаны не смысл искать в распоряжениях начальства, а неукоснительно и точно выполнять их.

— Но я не могу не думать о смысле, и когда не вижу его, то не могу и исполнять, я не кукла, а человек.