Звезда надежды

— Конечно! Конечно! — горячо воскликнул Измайлов. — Ваши стихи много лучше иных, печатаемых ныне. Когда вы станете более известны публике, я буду вас рекомендовать в члены Вольного общества любителей словесности, наук и художеств, как полгода назад рекомендовал нашего молодого, уже славного, но в будущем обещающего еще больше поэта Александра Сергеевича Пушкина, который ныне является членом нашего общества. Не читали, в седьмом нумере «Благонамеренного» за прошлый год я поместил его надпись: «К портрету Жуковского»? Прелестные стихи.

— В вашем журнале, уважаемый Александр Ефимович, и Пушкин сотрудничает?

— У меня сотрудничают лучшие поэты: Пушкин, Глинка, Милонов, Денис Давыдов… Гаврила Васильевич, мне тут принесли список одной песни новой поэмы Пушкина «Людмила и Руслан», которую он уже дописывает и вскорости опубликует.

Гераков встрепенулся:

— Ну-ка, дай посмотреть. — Получив из рук Измайлова довольно объемистую пачку, он просмотрел несколько страничек и причмокнул. — Тут, брат, чтения на час, я, пожалуй, домой возьму.

— Только никому не показывай, мне под большим секретом дали. Пушкин, естественно, не хочет, чтобы до печати стихи по свету пошли гулять.

— Будь покоен.

— Не позволите ли и мне взглянуть на новое творение замечательного поэта? — робко спросил Рылеев и добавил: — Если возможно… Можете быть уверены в моей скромности.

— Я вам верю, милейший Кондратий Федорович! После Гаврилы Васильевича сей манускрипт будет у вас.

Гераков поднялся с дивана.

— Ладно, мы пойдем, Александр Ефимович. Счастливо оставаться. У тебя еще, чай, дел много, и у нас дела.

Прощаясь и крепко пожимая руку Рылеева, Измайлов приговаривал:

— Значит, завтра жду вас со стихами, после обеда… Выберете, что сами считаете лучшим…

Радостное волнение, в котором Рылеев вернулся от Измайлова, не укрылось от Екатерины Ивановны. Словно бы невзначай она сказала в пространство, ни к кому не обращаясь:

— Хорошими вестями с нами, конечно, делиться не хотят.

— Что ты, душенька? — спросил Петр Федорович, отрываясь от пасьянса, который он в то время раскладывал и в который был полностью погружен. — Ты мне Чего сказала?

— Я так просто. Вон Кондратий Федорович чему-то радуется, а чему — не говорит.

Малютин взглянул на Рылеева вопросительно.

— И впрямь ты нынче сияешь, как солдат после третьей чарки. Неужели выгодную службу нашел?

— Нет, Петр Федорович, не нашел.

— Чему ж тогда радуешься?

— Нынешний день принес мне гораздо большую радость, нежели отыскание хорошего места в службе.

Екатерина Ивановна, скривившись, усмехнулась и произнесла обидчиво:

— Вы, Кондратий Федорович, любите говорить загадками, но мы не имеем никакой охоты их разгадывать.

Рылеев, пропустив мимо ушей иронию, которую Екатерина Ивановна вложила в свои слова, продолжал с тем же подъемом:

— То, чему я сегодня радуюсь, скоро станет известно всем. И когда придет время, вам, Екатерина Ивановна и Петр Федорович, я сообщу первым об этом.

— Мерси, — холодно бросила Екатерина Ивановна.

— Ты, душенька, зря обижаешься, Кондратий весьма разумно поступает, не афишируя своего предприятия. У тебя глаз черный, еще сглазишь, — сказал Петр Федорович и рассмеялся.

Наташа, как всегда тихо, сидела в креслах с вышивкой и за все время этого разговора не произнесла ни слова. Рылеев видел в ее глазах нетерпеливый вопрос и потихоньку показал два сложенные вместе пальца, что означало у них: «Скажу, когда останемся вдвоем», она улыбнулась и снова склонилась над вышиваньем.

Рылеев сам горел нетерпением поделиться своей радостью, и, едва они с Наташей ушли в свою комнату, он бросился обнимать ее, закружил, посадил на стул, сам встал перед ней с простертой правой рукой.

— Скажи, кто я?

— Мой милый Кондраша.

— А еще кто?

— Мой любимый…

— Ты зришь перед собой поэта! — и Рылеев, захлебываясь, рассказал о своем триумфе в «Благонамеренном».

— Как я рада за тебя, милый мой поэт!..

— Ты, Наташенька, ложись спать, а мне надо отобрать и переписать стихи.

Рылеев зажег две свечи и разложил на столе тетради и листки со стихами.

Отобрать из всего написанного два-три стихотворения оказалось не так-то легко. Многие стихи казались ему достойными печати.

— Наташенька, может, дать «Сердце в выборе невольно…»?

— Конечно!

— А может быть, «Людмилу» и «Весну»?

— Их тоже надо. И еще «Романс».

— «Романс» безусловно даю, это лучшее мое произведение. Значит, всех их откладываю к тем, что даю Измайлову.

В конце концов, после долгих перекладываний стихотворений из одной стопы в другую, Рылеев остановился на двух стихотворениях и трех эпиграммах. Зато уж отобранные вещи, по его мнению и мнению Наташи, были безукоризненны. Эпиграммы «Ты знаешь Фирса-чудака?..», «Безделок несколько наш Бавий накропав…» и «Надпись к портрету одного старого воина, умершего от кровопускания» отличались легкостью и остротой выдумки. Элегия «К Делии» — подражание третьей элегии Тибулла — получилась не хуже, чем подобные стихотворения Батюшкова и Милонова. Но гордостью Рылеева был, конечно, «Романс».