Звездные ночи

Мохим-бегим, не в силах произнести ни слова, начала тихо плакать.

Бабур с трудом заговорил — медленно, превозмогая одышку, но слова произносил, внятно и осмысленно:

— Сын мой, ты тут ни при чем… Мой недуг… гнездится в крови.

— Отец, велите мне… Я готов сделать все, чтоб вы выздоровели!

— Совсем выздороветь… я вряд ли уже смогу… Но облегчить мне боль ты можешь…

— Как? Только скажите!.. — вскинулся Хумаюн.

— Позови главного визиря… и других, кого нужно… При них… я сделаю тебя главой… государства моего!

— Но поверьте, один миг вашей жизни мне дороже…

— Так надо, — хрипло перебил его Бабур.

Ханзода-бегим оправила постель брата. Он попросил подложить ему под голову еще одну подушку: полусидя ему удобнее было говорить.

Бабур теперь был готов к встрече[173].

Весь следующий день у постели больного опять провели шах Хумаюн, Мохим-бегим и Ханзода-бегим.

— Хумаюн в неоплатном долгу перед вами, повелитель, — сказала Мохим-бегим, когда почувствовала, что мужа на короткое время отпустила боль и он готов и хочет поговорить с родными.

— Пусть этот долг он вернет… своим детям, — € расстановкой говорил Бабур. — Большинство из нас… потомков эмира Тимура… погибло из-за взаимной вражды… Сын убивал отца… Брат губил брата… Все стали жертвами предательства и низости… Были средь нас иные, лучшие, они становились жертвами своего благородства. Вот Ханзода-бегим… В Самарканде, чтоб спасти меня… обрекла себя на неволю. Она учила меня… быть самоотверженным. Ты, Хумаюн, должен учить… своих братьев и будущих детей самоотверженности и благородству.

Бабур, повернув голову, глянул за белую шелковую ширму, поставленную у ложа. Только теперь Хумаюн заметил, что там сидел еще один человек.

— Тахирбек, — сказал Бабур, — принеси мне сюда книгу.

Тахир вышел из-за ширмы, в стенной нише нашел кожаную папку; в ней находилась только что переплетенная рукопись.

— Помнишь, в горах под Кабулом, ты просил у меня, сын, книгу моей жизни… Вот, возьми… Считай, что я завершил ее… как сумел.

Хумаюн вспомнил слова отца, сказанные тогда: «Когда завершу книгу, кончится и моя жизнь». Он взял «Бабур-наме» обеими руками, приник к ней лбом, поцеловал обложку. Тут слезы брызнули из его глаз, и Бабур заметил, как крупная слеза упала на позолоченный переплет.

— Прошу тебя, запомни… Ее должны прочитать и твои потомки… Не повторяйте моих ошибок. Мои хорошие дела… приумножьте. Вели переписать и послать переписанные книги в Самарканд… Ташкент… Андижан… Не прерывайте связей с первой нашей родиной… Как знать, может быть, книга эта свяжет когда-нибудь Индию и Мавераннахр…

Бабур оставляет книгу как завещание! Ханзода-бегим не смогла больше сдержать себя:

— Бабурджан, я ваша старшая сестра… я старше вас на пять лет. Если и уходить из этого мира, сперва должна уйти я! Вы не должны, хазрат мой, повелитель!.. Бабурджан, брат мой! Не должен! Не должен!

Ханзода-бегим назвала его Бабурджан, и Бабур вдруг перенесся душой в далекое детство, на миг, да перенесся. И дворцово-почтительное «хазрат», «величество». с которым обращались к нему и беки, и слуги, и любимый сын, и даже любимая жена, стало сейчас невыносимым.

— Хумаюн, я от тебя давным-давно не слышал слова «ата»[174].

Хумаюн в самом деле совсем отвык от этого простого слова.

— Родитель мой! — выговорил он. И почувствовал, что не этого ждет отец: —Ата! Атаджан!

— Прощай, сын…

Женщины зарыдали.

Мавляна Юсуфи зашел как раз в тягостное мгновение прощания Бабура с родными.

Бабур обливался потом, дышал тяжело и хрипло.

— Мой хазрат, вы должны отдохнуть! — решительно сказал врач и, взяв белую марлю, начал стирать пот с лица и шеи Бабура. Потом дал знак Ханзоде и Мохим: уходите, уходите.

Женщины тихонько вышли. Бабур шепнул Хумаю-ну, который наклонился к отцовским губам:

— Иди и ты… сын… У тебя теперь мно-о-го забот.

Хумаюн молча обнял отца, поцеловал его худые пальцы и тоже вышел.

Часа через два Бабур велел Тахиру позвать Фазлиддина.

Зодчий приблизился к ложу, стараясь не смотреть на лицо умирающего.

— Мой хазрат, я верю, содеянное вами продлит вашу жизнь в веках…

— Теперь называйте меня… тоже мавляной… Престол я передал Хумаюну…

— Но у вас остался престол поэзии, мой хазрат. В Герате Алишера Навои мы называли «Хазрат Алишер». А вы продолжатель его — и по части собирания талантов, и по части литературного творчества на тюрки. Наш язык вы сделали равноправным и с фарси, и с араби, о чем и мечтал Мир Алишер.

— Благодарен… за добрые слова, мавляна. Вы же… воздвигли в Агре и Сикри… дивные дворцы… вырастили райские сады… Если бы бог продлил мою жизнь… я бы хотел, чтобы вы создали медресе… Медресе Биби-ханум в Самарканде — какое величественное, великолепное здание. Моя сестра достойна тоже… мы, преклоняясь… превознесли бы ее имя…

Мавляна Фазлиддин видел, что Бабур говорит из последних сил. Заговорил сам: горячо, нарочито быстро и многословно: