Звездочет поневоле

Человек в накрахмаленных манжетах повесил трубку и в хорошем настроении взялся за яйцо Фаберже.

«Произведи новые мысли, что принесут тебе успех и радость», – с усердием пробежало в его голове. Но вопрос не находил своего ответа, и ничто не давало ему покоя. Он провел редкий кастинг, осторожно перебирая претендентов мнимой вилкой, тщетно цеплялся за не суть дела. В голове всплыла мумия фараона, он вспомнил, что подобное должно найти свое место, как можно подальше от глаза людского, и не дай бог призвать представившуюся когда-то душу. Страх поражал его. Педант поджал колени, и дико заполнился кусочками тяжелого страха. Списки возможных некрасивых знаний терзали его своим существованием. «Да, я знаю!», – сидя за обеденным столом, воображал судебный процесс, мнимые приговоры, строгие голоса. Все уносилось в проблему, но буквально через мгновенье он смешно опомнился со словами: «Этому не быть». Он берет в руки шкатулку и вдыхает запах, оценивая прошлое. «Подчеркиваешь внутреннюю ущербность», – промелькнуло в его голове. «Почему? Да потому, что копишь богатства, покупаешь себе мнимую знатность, считаешь себя лучшим из лучших, быстрым из быстрых, одним словом: неуязвимым. Однако признайся в том, что ты – балда. Ты же Педант. Грязная твоя кровь, грязная. Кто это? Он испугался, встретившись с коридорным зеркалом. Кто-Кто? Твое эго, дружочек. Какой я грязный. Это всего лишь мой внутренний голос. Не успокаивай себя, я уже пролез в твои кости. О, какой же ты негигиеничный! Черт. Я знаю, что это черт. Это ты? Балда, ну какой же я черт. Черта и в помине нет, и тот сбежал, я же это… эго твое. Аллегория, мысли, будто аллегория. Все это фальшь, его нет, это всего лишь часть моего сценария о Сыне Истины, всего лишь… Арабески, гротески – тебе нравятся такие серпантины букв? Ничего не понимаю. Грязная твоя кровь, грязная. Мысли? Прочь! Ну, кто ты? Кто ты? Ты же прост, как валенок. Мать твоя глупость доярки, да отец твой крестьянский лапоть. Вообразил? Губу свою закатай. Игры в кости – стащил весь антиквариат Орлова. Вообразил себя наследником чужого времени? Того самого времени частью, которого тебе никогда не стать. Чужое это все, дружочек. Во всем пальцы мастеров, а твои-то глянь на них. Сплошное кураре! Сплошное кураре? Да, именно! Во вред смыслу. Во вред духу. Инвентарь таков не прощает – жгуч, хорош…Материя двигает, материя и задвинет. Отрешь свои пальцы, отрешь, во имя тех имен, что были проданы на ярмарку расстрела. Отрешь фаланги, умоляю! Землю тебе копать, да и вовек не расплатишься. Безумие? Я схожу с ума? Где моя ясность? Нет, дружочек, твое эго. Это твое эго. Стая твоя сущий сброд. Пишешь подобно вору. Строчки из чужих романов подворовываешь. Не твое это все. Вор! Лживый вор! Недоделок! В костер Педанта! Вор! Краденое слово у тебя на лбу написалось! Вор!»

Мысли сканировали ревущим людским хором, толпы влетали в его напряженный мозг, грязные нищие, грубые люди кричали имя его: Педант! Педант! Ползи, по глине! Ползи, и ешь землю! Мы желаем зрелищ, мы хотим твоего зрелища! Ползи. Ползи, Педант! Иначе в костер тебя! Мы хотим видеть, как ты ешь землю, от которой отреклась природа твоя! Ешь ее! Ешь эту землю, Педант! Упав во мраке на пороге глубокого коридора, пытаясь сдержать затвердевшей гримасой доносившийся хор из его извилин, он начинает неуверенно ползти, вставая на четвереньки, по безупречным паркетам преодолевая широту каждого трудного для него метра. Ему кажется, что он ползет по водянистой коричневой глине, ему грезится ледяной режущий дождь, гуляющий по его спине. Он становится маленьким и беззащитным и, все более боясь своего воображаемого облика, немеет в клетку, бесполезно останавливая поезда, летящие в его голове. Внезапностью предстала перед ним Генриетта, с криком повернув на себе кольцо, она прокричала ему: Педант, быстрей! Во имя всего того мяса, что было продано с молотка! Ползи быстрей! Он слышит детский плач и, содрогаясь, вырывает свой ужин на паркеты, неуверенно вползая в спальню – летит в ущелье, вырубаясь.

Утро показало себя солнечным краешком в воланах темного зеленого бархата. Шуга уж испарился в дверном проеме, когда Петр забросил его домашний тапок на холодильник, ропща на оставленную грязную посуду. Загнал под фарфор капельки утреннего кофе, дунул осторожненько, тем самым приклеив утренний сервис к столешнице. Пустил запахи не любителя банного дня, что частенько выходил покурить на нижний балкон, знал, что по возращении домой хозяин забрезгует и, открыв все окна настежь, беспредельно начнет натирать плинтуса. В ожидании улегся домовито на ковры и, закинув лапки за голову, отдыхал после дел.

Жара шумной улицы разгуляется ближе к двенадцати, а пока только рассвет закончил свое сильнейшее преобразование, и весьма легкий воздух, что голубовато воздушен, наполнял его легкие, заставляя вслушиваться в язык ветра.