Звездочет

— Ты очень ошибаешься, сынок, — отвечает ему старик. — Народ Кадиса — певун и верит только в те чудеса, о которых сам поет. Кадисские танцовщицы были знамениты уже в античности: они чувствовали ритм космоса, ценили красоту, к жизни относились весело и иронично, а к смерти — с восхищением. Этот народ знает, что его песни — это его корни. Они поддерживают его, как дерево, в наше подлое время. Без этих корней мы были бы листьями на ветру.

— Иногда мне становится жалко, сеньор Ромеро Сальвадор, что вы теряете время, объясняя мне вещи, которые я все равно никогда не пойму.

— Ты просто подумай о себе самом. В доисторические времена кто-то нарисовал на скале фигуры, в которых можно различить человека, наблюдающего, как входят в бухту Альхесираса корабли, — тысячи лет назад! Хоть ты и не даешь себе отчета, но каждый раз, когда ты играешь, ты погружаешься в бездну этого пристального, всеохватного взгляда, который продолжает длиться, несмотря на смены декораций, кризисы и катастрофы. Твоя музыка, как и дух народа, окружающего тебя, коренится в темных глубинах существования, и с этим ничего не поделаешь.

— Мой отец улетел по воздуху, а вы мне толкуете о корнях, сеньор Ромеро Сальвадор.

— Ничего удивительного. У птиц тоже есть корни.

Как только дон Абрахам узнает об угрозе дона Себастьяна Пайядора упрятать Звездочета в приют, он начинает ломать голову над тем, как защитить мальчика от подобной участи. К счастью, приют оказался настолько переполненным сиротами войны, что вдовец Инохосы сталкивается с невозможностью запихнуть туда очередного новичка. Но это оказалось не единственным препятствием. Еще нужно было пройти бюрократическую процедуру. Дон Себастьян Пайядор путается и не знает, что ответить, когда братья из «Христианской доктрины», патроны заведения, спрашивают его о причинах смерти Звездочетова отца.

— Поймите, дон Себастьян, — внушает ему директор, — если обстоятельства кончины родителя не согласуются с естественными законами, я не могу принять в наше заведение проблематичного сироту.

Дон Себастьян Пайядор все еще пребывает в прострации после всего случившегося, и это состояние не позволяет ему, как всегда, по-свойски подергать за одному ему известные ниточки. Он едва решается выходить из дому, боясь быть осмеянным. Даже за запертой наглухо дверью с глазком он не чувствует себя в безопасности. Ему чудится выражение недовольства на лице покойной супруги, запечатленной на портрете в восьмигранной раме, занимающем в гостиной почетное место между канделябрами из чеканного серебра. Донья Энкарнасьон Инохоса никогда не разделяла его страсти к магии и карточным фокусам. «Опять ты со своими картишками!» — хмыкала она всякий раз, когда видела его с колодой в руках, и позвякивала многочисленными браслетами на толстенных ручищах, чтоб намекнуть ему, в чем заключается истинная магия мира. Именно это оскорбительное позвякивание и слышится ему сейчас с поразительной отчетливостью. Его супруга никогда не отказывала себе в удовольствии раскрыть перед гостями тайны его фокусов. Она прилюдно называла его олухом и вымогателем, приказывала служанке готовить жаркое с чесноком из бедных кроликов, которых он с бесконечной осторожностью и неловкостью извлекал из цилиндра, и ни секунды не терзалась угрызениями совести, когда обыгрывала подружек в ломбер, манипулируя мечеными картами мужа с непринужденностью завзятого шулера, неожиданною в даме.

Дон Себастьян Пайядор чувствует в эту минуту, что его репутация еще никогда не падала так низко в глазах доньи Энкарнасьон Инохосы. Ее упрямо-пренебрежительная гримаса, воссозданная размашистыми мазками масляной краски, стала еще откровеннее за три года, прошедшие после ее смерти. Всю жизнь они раздражали друг друга, и до сих пор дон Себастьян не может заставить умолкнуть звуки ее жеманного голоса, уже из иного мира пытающиеся завладеть его слухом. Он даже унюхивает ее дыхание в застоявшемся воздухе гостиной. «Видишь, пугало огородное, до чего довели тебя твои игрушки? Обхохочешься!» Дон Себастьян просиживает часы в кресле-качалке с лицом, пылающим от гнева и стыда, не решаясь поднять глаза на портрет. Служанка прикладывает ухо к двери, и сердце ее разрывается на части, потому что ей кажется, что она слышит стоны человека, которому снится, будто его душу топчут ногами. Уже несколько дней он ничего не ест, и добрая женщина, чтоб спасти его от голодной смерти, решает кормить его с ложечки. Она размельчает цыплячьи потроха, картошку, капусту и репу и появляется в гостиной с дымящимся блюдом, обжигающим ей подушечки пальцев. Когда глаза ее осваиваются с потемками, она различает его в углу, дрожащего, в обмоченной ночной рубашке, с его неправдоподобным хохолком, вставшим дыбом. Прямо там же она завязывает у него на шее салфетку, целует в лоб и, поддерживая его слабые челюсти своими коленями, начинает заталкивать в них пюре, приговаривая: