Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина

Не помогли ни увертки Фомы-почтальона, задворками крадущегося по селу, ни покручивание длинных усов начальника почты, ни молитвы женщин перед ликом богородицы, ни вздохи моей бабушки: «Господи боже мой, господи боже мой!» Пришла скорбная весть, и мать заплакала о сыне.

— У Эки сына убили! — закричала бабушка и хватила себя по щекам. — Ох, сынок! О, мой Датико, жив ли ты еще!

— Горе-то, горе! Несчастная Эка! — простонала мама, кидаясь за бабушкой к калитке.

— О-о, мой Амиран! Где ты? — точно бык перед закланием, ревел Эзика. — Где ты? Какая беда над тобой!

— Померк, померк свет моих глаз, Серапион! Померк свет моих глаз! — голосила Соня, жена Серапиона, и, распустив седые космы, трусила по проселку.

— Папочка! Па-па-а-а! — дрожа всем телом, всхлипывала Гогона.

Старуха в черном, спотыкаясь, бежала под гору:

— Сынок!.. Сыночек!.. Сынок!.. Сыночек!..

— Мальчик мой, Сосика! — распустив волосы, задыхалась больная мать Сосики. — Мальчик мой!

— Бикентий!

— Алекси, как теперь жить твоей несчастной матери!..

— Пропали! Погас наш очаг! Развалился! — ковыляя на костылях, всхлипывал дед Тевдоре.

— Коция, надежда матери! Коция, родимый мой, единственный! Сыно-о-ок! — рвала на себе волосы Эка.

Двор погибшего Коции заполнили соседи, плакальщицы и плакальщики. Тут была вся деревня. Сотни несчастных матерей и отцов сбежались на крик несчастной матери… Жены и дети, сестры и братья, бабушки и тетки, родные и близкие всех, кто ушел на фронт. Все бежали на крик. Бежали и плакали, рыдали и в кровь царапали лица.

Бежал Тухия, а за ним пять братьев и сестер. Все шестеро гуськом, разинув рты:

— Папка-а, где теперь наш папка-а…

Все шестеро в обносках, висевших, как на палках, — шесть черепов, напяленных на длинные худые шеи, шесть огородных пугал.

Самой последней появилась Элпите. В длинном платье, развевающемся на бегу. Она бежала и выкрикивала:

— Амбако! Мой Амбако!

На нее не обратили внимания.

Тогда, не помня себя от ужаса, она вбежала в дом и завопила так, что умолкла даже Эка:

— Амбако! Где мой Амбако?!

И с новой силой прорвалось горе. В новом приступе отчаяния заголосили жены. Все бросились к Эке, судорожно прижимавшей к груди рубашку убитого сына. Все оплакивали с ней погибшего Коцию, а заодно своих сыновей, мужей, отцов и братьев, всех, кто ушел и не вернулся, канул, погиб, пропал.

По двору метались испуганные дети. Где-то позади всех прятался бледный и потерянный почтальон Фома. В стороне, под шелковицей притулился Клементий Цетерадзе. При виде его кровь бросилась мне в голову. Я решил, что этот пришел потешиться над нашим горем. Я готов был искусать его.

Сжав кулаки в продранных карманах штанов, я спрыгнул с балкона, обошел шелковицу, с ненавистью посмотрел в глаза Клементию и опешил: на глазах у него были слезы… Клементий плакал. Только тогда до меня дошел весь ужас происходящего, и я заревел.

— Па-па! Па-пка-а!..

В углу веранды сбились в кучу девушки, подруги Наны, сестры Коции. Они окружили Нану, жались к ней, прятали лица в распущенных волосах, обливали слезами ее вылинявшее ситцевое платье. Нана исцарапала свои бледные щеки, из ее больших синих глаз катились слезы и розоватыми каплями повисали на заостренном подбородке.

— Коция, братец мой!

— Несчастный!

— Бедняжка!

— Сын мой! Мальчик мой!

— О-о!

Плач и стоны неслись из дома, с веранды, со двора, с улицы, из-за плетня, — отовсюду. Казалось, стонала земля и небо…

Вдруг тревога иного рода пробежала по толпе.

— Воды! — крикнул кто-то в доме.

— Воды! — повторили на веранде.

— Воды! — отозвались во дворе.

Принесли воду, стали отливать кого-то, приводить в чувство.

Вопли и причитания не прекращались по позднего вечера.

К вечеру все устали, охрипли от криков, слезы иссякли. За день каждая оплакала своего сына, мужа, брата, отца, друга и любимого.

Я видел смерть в деревне и до войны, и после нее, но то, что я увидел в тот день, не было похоже на то, что я видел раньше и после. Казалось, в этот день погибли все ушедшие на фронт, даже те, от кого всего неделю назад были письма; матери потеряли сыновей, навсегда высохло молоко в их груди; жены овдовели и покрылись черными платками, дети остались без отцов, и девушки потеряли любимых.

До этого дня враг держал наше село в осаде. Он теснил нас, отнимал у нас хлеб, изнурял непосильным трудом, но село принадлежало нам, мы были живы, стояли неприступной крепостью и с надеждой ждали завтрашнего дня…

А в тот день будто у самых ворот нашей крепости вероломно убили нашего односельчанина, враг ворвался в самое село и разгромил его, не оставил камня на камне. Огнем и мечом прошел он по селу, бросив трупы наших близких на съедение воронью, даже не дав предать их земле.

В тот день враг торжествовал победу.

Поздно вечером расходился народ, оставив двух человек у кровати Коции, на которой была разложена его одежда и фотографии. У кровати, почерневшая от горя, окаменела мать.

Люди шли по домам, и казалось, что у каждого дома лежит свой покойник.

Я и Гоча поддерживали бабушку с двух сторон.