Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина

Он упал, и вместе с падением злость и сила умерли в нем. У него не было теперь ни врагов, ни друзей, ни родины, ни имущества. У него осталось только крошечное пространство от носа до скальной стены, да и то временно, совсем ненадолго… Может быть, Макс был не прав в своей жизни и наказан за это. Но что такое правда, почему он не искал ее до сих пор? Может быть, живой человек не нуждается в ней, и она нужна только перед смертью? Обер-лейтенант… Хотя теперь он не был ни обер-лейтенантом, ни солдатом, ни штатским — никем. Максом звали смертельно раненное тело, лежащее на шинели в пещере.

Ганс Штуте сменил караула, но командир уже не знал, кто сменялся на часах и кто заступал. Максу нечего было охранять. В караул ходили те, у кого было еще что терять.

Теперь солдаты испытывали особый страх и особое почтение к своему командиру. Этот страх и почтение и сам Макс чувствовал к тому, что проникло в него и собиралось изгнать его из его шкуры. В его теле поселился кто-то другой, размером с Макса, и обоим было тесно в одной шкуре. Было тесно и больно, особенно в тазу. Тот, второй, был сильнее, и гнал Макса вверх, вверх, постепенно заполняя брюшную полость.

С каждым часом раненый распухал.

Глава третья

Капрал поставил часовым Даниэля, а остальным запретил выходить из пещеры. Даниэль дополз до большого камня в начале тропинки и залег под ним. Лежал этот немецкий крестьянин под холодным камнем и смотрел на голые, словно срезанные ножом скалы, а чаще на небо, поскольку для него началом всех начал был отец небесный, все совершалось его волею. Даниэль доверял господу, доверял, но… Одно все-таки удивляло Даниэля: об этом он не смел подумать, но ведь он молчал, не заикался, а в тайне от всевидящего отца чуть слышно спрашивал себя: почему он, отец четырех дочерей, немецкий крестьянин, оказался здесь? Ведь его худущая жена каждый день молит бога вернуть детям отца. Младшей в этом году в школу идти, если она не хворает опять…

Когда обер-лейтенанта смертельно ранили и не стало дороги ни вперед, ни назад, откуда-то появился этот вопрос, эта мысль против бога; не должна была появиться, но появилась. Без сомнения, господь желал испытать Даниэля. Но ведь знал же он, что Даниэль никогда не допускал кощунственных мыслей. Жена чуть не умерла при родах — слава тебе господи! Не дал бог сына — слава тебе господи! Потом потащили Даниэля на фронт, ранили, слегка подлечили и снова бросили на передовую. Он чуть не утонул при переправе через Днепр, а, придя в себя, прежде всего горячо возблагодарил бога… Потом его несколько раз выбрасывали из самолета, и, наконец, бросили в эти горы. Даниэль даже гнилого яблока так не выбрасывал… И вот он сидит под валуном, а с неба на него взирает всевидящий и ждет, откажется от него Даниэль или нет. Зачем испытывать Даниэля так сурово? Господь слишком недоверчив.

Старшей дочери Даниэля семнадцатый год, а из Германии поступают странные слухи. Враки, наверное, но все-таки отцу неприятно. «Немецкие женщины должны способствовать росту германской нации». Как? Без мужей?! Без креста и венчания?! Нет, это невозможно, бог не допустит этого…

Даниэль перекрестился.

— О, господи, господи!..

Глава четвертая

Штуте стоял вполоборота к маленькой пещере. Бауман, присев на корточки, что-то рисовал камнем на земле. С тех пор, как ранили обер-лейтенанта, солдаты редко разговаривали. Каждый замкнулся в себе.

Ганс избегал глаз пленницы, говорившей по-немецки. Наверное, она думает, что Ганс знал, с каким намерением направлялся в пещеру их командир. Знал и спрятался, не заступился. Этим женщинам все немцы кажутся одинаковыми. Штуте взглянул на Баумана. На его худую шею, торчащую из широкого воротника, на слабые худые ключицы.

— Клаус!

— Слушаю, Ганс!

Капрал рукой позвал его.

Штуте молча указал на лежащий в углу вещмешок. Клаус с удивлением оглянулся на мешок, потом опять на Ганса.

— Вынь консервы, сахар и сухари, — Ганс кивнул в глубину пещеры, — дай им поесть!

Бауман вынул из рюкзака продукты и занес в пещеру. Девочка спала, положив голову на колени второй пленнице. На губах и на подбородке у нее запеклась кровь. Клаус положил на банку с консервами сухари, на сухари сахар, побрел назад. Взял вещмешок, хотел разложить все на мешке, но вспомнил, что банку с тушенкой нужно открыть. Найдя для себя занятие, он словно обрадовался. Возился намного дольше, чем было нужно. Несколько раз порывался заговорить с пленницами, но не сумел.

— Что тебе, бедняга? — спросила женщина.

— Ничего, фрейлейн, — он оглянулся на вход в пещеру и прошептал: — Вы знаете, ваши ранили «его».

— Знаем.

— Ему плохо, очень плохо. Наверное, он умрет… — он сам не понимал, для чего говорил это. — Вот, я открыл для вас тушенку.

— Не надо, — холодно отказалась Гуца.

Клаус отошел и опять присел на корточки у входа. Отыскал камень, которым до того чертил на земле, и постукал по носку сапога.

Гуца посмотрела на этого молоденького парнишку, и ей стало жаль его. Даже сейчас, когда она так ненавидела всех немцев.