Звонок из Мемфиса

– Как-то вы, батенька? А что такое «переучет»? Слово‐то какое нерусское! – расстроенно отчитал парикмахера Муромский.

– Начальство придумало. Распоряжение прислало: «Закрыть заведение, перечесть весь инвентарь». Вот ведь как неожиданно.

– Да уж… Но что мне делать?

Глядя на красноречивую мимику Рудольфа Ефимовича, Станиславский пригласил бы заведующего в МХТ на главные и второстепенные роли. Тревога за судьбу Отечества, испуг перед начальством, чудесно найденное решение последовательно отражались на лице Рудольфа.

– Придумал! – вскричал он. – Я, знаете, пересчитаю после работы. К утру успею. Проходите, садитесь.

– Ну уж, – довольно пробормотал Елей, – удружил. У меня встреча с почитателями, так сказать, моего таланта, данного Богом. Не знаю, за какой именно труд, но то сообщит Судия, когда достигну Царствия Небесного!

С незапамятных времен в красном углу зала висело фото Моники Беллуччи, в глубоком декольте и паутине. Елей, обратившись к ней как к иконе, благодарственно перекрестился. Он был слеповат, но очков не носил.

– Мадонна! – посмотрев на Монику, молвил Елей. Он прошел в зал, сел в широкое кресло для клиентов.

– Воистину. – Рудольф закрыл дверь, оставив табличку, разложил цирюльные принадлежности.

– Проси чего хочешь, милостивый государь, за доброту твою сердешную, – разрешил Муромский.

– Да чего там… Наше дело маленькое…

– Не скажи. Крохотными делами выстлана дорога в рай. Большое дело в игольное ушко не пролезет, а маленькое, незначительное… Им мир красится, как цветами летними.

– Верно говорите, Елей Моисеевич! Верно, как всегда. С чего-с начнем?

– Вот тут волосинка выпрыгнула, как пружинка, – сперва ее. Потом, прошу, пройдись с линейкой по краям. С прошлой недели не ровнялись.

– Так-с…

Рудольф Ефимович обладал удивительной способностью и разговаривать, и вести себя с разными людьми по-разному. Дворянин, не иначе.

Минут десять он работал ножницами, всматриваясь в каждый влас писателя. Муромский уснул, посапывая и почмокивая. В кармане Рудольфа громко зазвонил телефон. Елей Моисеевич вздрогнул, проснулся.

– Извините! – Рудольф посмотрел на экран: – Супруга вызывает. Простите. Секундочку.

– Ничего, поговори! – Муромский снова закрыл глаза.

Рудольф Ефимович, отыгрывая роль в зеркале, сначала просто слушал, потом напрягся, затем схватился за сердце, упал в соседнее кресло. Писатель, склонив голову на грудь, спал глубоким сном. Брадобрей, полулежа в неудобной позе, ждал, когда Елей Моисеевич проснется. Телефон разрывали рыдания. Время шло. Дотянувшись носком до летописца, Рудольф сильно ударил того по ноге. Муромский в замешательстве открыл глаза, осматриваясь по сторонам. Увидев парикмахера, телефон, плачущий на полу, Елей не стал торопиться, а прежде поглядел в зеркало. Борода подстрижена идеально. Оставшись довольным работой, хронист Земли Русской повернулся к Рудольфу, тронув рукой плечо цирюльника. Снял, отряхнул накидку.

– Милый, что случилось? Какая напасть?

Очнувшись от наигранного беспамятства, тот тихо произнес:

– Сын! Георгий! Разбился… Насмерть…

– Ваш сын? Ну, успокойтесь. Почему насмерть?

– Жена сказала…

– Как звать жену-то вашу?

– Клавдия Егоровна.

– Дайте я поговорю. Вы перелягте на диванчик: не ровен час, скончаетесь!

Муромский поднял телефон с пола. Взглянул на Беллуччи, а потом сказал в трубку:

– Клава Егоровна. Сообщите, пожалуйста, что случилось.

Клавдия, уставшая рыдать, сбиваясь, рассказала о том, как их сын, круглый отличник, переходил дорогу в положенном месте, когда его сбил неисправный городской автобус. Мальчик пролетел более ста метров, ударившись головой о металлическое ограждение или стену дома, она не знала. Еще говорят, ограждение (или дом) восстановлению не подлежат. А его, истекающего кровью, везут в больницу. Сын шел подавать документы на исторический факультет. Теперь он или умрет, или точно никуда не поступит.

– Почему это никуда? Вы, Клава Егоровна, займитесь сыном, дай Бог ему здоровья. А университетом займусь я. Да, еще: у вас очень, очень заботливый и порядочный муж.

Рыдания обрушились из трубки водопадом. Выдавив последние всхлипы и убедившись, что разговор кончен, Клава пошла выпить воды. Великий писатель сбросил звонок, подумав, как сильны страдания простого народа. Не менее великий талант, только актерский, уже перебрался на диван.

– Лежи, не вставай, – остановил Рудольфа писатель. – Я зайду к тебе в понедельник, как обычно. Бог милостив, медицина всесильна. Отцов церкви попрошу молиться за сына. Как звать отпрыска?

– Георгий!

– Победоносец! Такие не умирают. Не дрейфь. Лежи.

– Не беспокойся, Елей Моисеевич! Сейчас жена придет.

– Ну вот. Значит, жена придет, а я пойду.

Беллуччи перехватила взгляд Муромского: он подошел поближе к фотографии. Моника произвела на Елея Моисеевича магический эффект. Минут пять он рассматривал портрет, забыв про Рудольфа. Затем снял старое фото, свернул и положил в карман пиджака. Беллуччи наполнила сердце писателя неожиданной радостью. В парикмахерскую вбежала Клавдия Егоровна.

– Ну? – дрогнувшим голосом спросил Рудольф.

– Жив! – выдохнула Клава.