Звонок за ваш счет. История адвоката, который спасал от смертной казни тех, кому никто не верил

И вот в день казни я снова разговаривал с человеком, которого должны были вскоре привязать к креслу и убить. Я просил Дилла периодически звонить мне весь этот день, потому что мы ждали результата по последнему ходатайству о приостановлении, поданному в Верховный суд США. Утром в его голосе звучала тревога, но он продолжал утверждать, что все получится, и говорил мне, что не собирается отчаиваться. Он пытался выразить свою благодарность за то, что мы сделали за несколько недель, предшествовавших дате казни. Благодарил меня за то, что я регулярно посылал к нему наших сотрудников. Мы отыскали родственников Дилла, с которыми он возобновил контакт. Мы говорили, что верим в неправомерность его осуждения и приговора. Несмотря на то, что нам все еще не удалось убедить суд приостановить казнь, наши усилия, казалось, помогали ему держаться. Но потом Верховный суд отклонил нашу последнюю просьбу о приостановке казни, и настал момент, когда мы больше ничего не могли сделать. Дилла должны были казнить меньше чем через час, и мне пришлось сказать ему, что суд не захотел подарить ему отсрочку. Это была почти непосильная задача.

Мы разговаривали по телефону незадолго до того, как его повели в камеру казни. Слушать Дилла было трудно: он заикался сильнее обычного, ему с трудом удавалось сладить со словами. Неминуемая смерть страшила его, но он храбро пытался выразить благодарность за наши усилия. Я долго сидел, прижав трубку к уху, пока он, заикаясь, сражался с собственным языком. Это было душераздирающе. В какой-то момент в моем сознании всплыло воспоминание, не возвращавшееся ко мне много лет — вплоть до этого дня.

В детстве мать водила меня в церковь. Когда мне было лет десять, я однажды стоял у церкви, разговаривая с друзьями, один из которых привел с собой приехавшего погостить родственника. Это был стеснительный худенький мальчик примерно с меня ростом, который нервно цеплялся за руку кузена. Мы с приятелями вовсю болтали, а он точно воды в рот набрал. Я спросил его, откуда он родом, и мальчик, попытавшись ответить, стал ужасно заикаться на каждом слове. У него был сильный дефект речи, и он никак не мог принудить свой речевой аппарат к сотрудничеству. Он не сумел даже выговорить название городка, в котором жил. Я никогда прежде не слышал такого сильного заикания, подумал, что он, должно быть, просто шутит или валяет дурака, и рассмеялся. Мой приятель посмотрел на меня с тревогой, но я не мог остановиться. Потом боковым зрением заметил, что мать смотрит на меня с выражением, которого прежде никогда не видел на ее лице. Это была смесь ужаса, гнева и стыда, и все эти чувства были сосредоточены на мне. Мой смех резко оборвался. Мама всегда меня обожала, и поэтому я занервничал, когда она подозвала меня к себе.

Когда я подошел, она гневно напустилась на меня:

— Что ты творишь?!

— А что? Я ничего…

— Никогда не смей смеяться над человеком из-за того, что он не может правильно выговаривать слова. Никогда не смей этого делать!

— Прости! — Я ужасно расстроился, услышав от мамы такой резкий выговор. — Мам, я не хотел сделать ничего плохого.

— Тебе следовало бы быть умнее, Брайан.

— Я прошу прощения. Я думал…

— Не хочу ничего слышать, Брайан. Этому не может быть никаких оправданий, и ты меня очень разочаровал. А теперь я хочу, чтобы ты снова пошел туда и попросил прощения у этого мальчика.

— Да, мэм.

— А потом я хочу, чтобы ты его обнял.

— Чего?

— А потом я хочу, чтобы ты сказал ему, что любишь его.

Я поднял на нее глаза — и, к своему ужасу, увидел, что она совершенно серьезна. Я и так держался настолько пристыженно, насколько мог, но это было уже чересчур.

— Мама, я не могу подойти к нему и сказать, что люблю его! Ребята подумают…

Она прервала мою речь все тем же взглядом. Я мрачно развернулся и вернулся к друзьям. Они видели, как мать меня ругала — я это понял по тому, как вся компания на меня уставилась. Я подошел к маленькому заике.

— Слушай, приятель, прости меня.

Мне было искренне стыдно за свой смех, и еще больше я стыдился положения, в которое сам себя поставил. Я бросил взгляд на мать — она по-прежнему пристально смотрела на меня. Наверное, я ошарашил бедного мальчишку, когда сгреб его в охапку, но как только он понял, что я просто пытаюсь его обнять, его напряженное тело расслабилось, и он обнял меня в ответ.

Когда я заговорил, мои друзья посмотрели на меня странно.

— Э-э… а еще, э-э… я люблю тебя! — Я старался сказать это предельно шутливым тоном, какой мог бы сойти мне с рук, и с полуулыбкой. Я все еще обнимал этого мальчика, не выпуская его из рук, чтобы он не мог увидеть неискреннее выражение на моем лице.

Да, я улыбался так, словно все это шутка, и это помогло мне чувствовать себя не так странно. Но потом этот мальчик обнял меня крепче и зашептал мне на ухо — причем говорил он безупречно, без всякого заикания и пауз:

— Я тоже тебя люблю.

В его голосе была такая нежность и честность, что я почувствовал, что вот-вот распла́чусь.