Звучит повсюду голос мой

- И, забыв о своем мусульманстве, снова превратился в идолопоклонника, не так ли? Ах, Ага, жаль, что ты немного запоздал. К нам приехал молодой шушинец, клянусь, певца с таким приятным голосом мы до сего дня не слушали на наших меджлисах. Уж если я говорю тебе это, поверь мне! Сейчас он отдыхает, а после ужина, надеюсь, споет еще. Слава аллаху, дарящему миру такие голоса, заливается как соловей... Какие трели и рулады ему даются, словно божественное пение слышишь. Услышишь и ты, погоди. Послезавтра свадьба сына Даргяхгулу-бека. Я привезу ему в подарок танцы чанги и пение этого шушинца. Редкостное у парня дыхание и постановка голоса!

Сеид в молчании слушал рассуждения Махмуда-аги, снова оказавшегося в близкой ему стихии музыки.

"Что можно сказать о таком человеке? Ему ничего на свете не нужно, кроме музыки. Музыка - его Лейли, а сам он Меджнун ее..."

- Я поздравляю тебя с такой редкостной находкой, Махмуд-ага...

- За поздравление спасибо, только не говори таким печальным голосом. Хорошо? - Он положил руку на плечо друга.

Слуги незаметно принесли плов и прохладительные напитки.

Когда ужин был закончен, так же быстро и незаметно все убрали. В комнату пригласили высокого молодого человека, смуглолицего и худощавого. Черная чуха была надета поверх ситцевой в цветочек рубахи, из-под белой барашковой папахи выбивались темные густые волосы. Устроив поудобней на коленях бубен, он запел... Локтем правой руки придерживая бубен, легкими касаниями длинных и сильных пальцев отбивал ритм. Прикрыв глаза, он отдался песне всем своим существом. Печальный грустный голос проникал, казалось, в самую душу, будто сердце поэта обнажили и понесли в мир, наполненный слезами и стонами... Тоскующий голос переворачивал страницу за страницей истории трагических судеб, чьих-то несчастий и невысказанных слез. Сеид Азим забылся печалью чужих бед, слезы из глаз его текли и текли...

Внезапно весь настрой музыки изменился. Шушинец кончил повесть о трагедиях и разлуке, в его пении родился бунт, протест против тех, кто был причиной несчастий. Голос постепенно окреп, усилился, превратился в грохот бурно ниспадающего водопада, ударов о берег прибоя разбушевавшегося океана. Он нес поэту надежды и уверенность, осушил слезы, вернул мечты о свободе, вершинах и небесах... Лицо поэта прояснилось.

Новые звучания восхитили всех, ценители и любители музыки высоко превозносили внесенные в мугам новшества, отметили изысканность обработки.

- Отлично, Махмуд-ага, какая свежесть интерпретации!

- Спасибо, Ага.

Знатоки наперебой кричали: "Молодец!", "Хорошо!"... Махмуд-ага смущенно проговорил:

- Не преувеличивайте мои заслуги, успеху способствовали пальцы, заставляющие звучать музыкальные инструменты, и голос несравненного певца.

Музыкант, игравший на инкрустированном серебром и перламутром таре, скромно возразил:

- Уважаемый Махмуд-ага, вы меня извините, я исполнитель, но если хоть что-то понимаю в музыке, должен признать, что ваши добавления в этот мугам изменили его до неузнаваемости, он стал более красивым и выразительным. Я предлагаю всем присутствующим отныне называть это музыкальное произведение вашим именем.

Гости горячо поддержали говорившего. Махмуд-ага по обыкновению сидел, скрестив ноги, поглаживая голову сына. "У мальчика неплохой голос, но он еще совсем ребенок. Сможет ли он когда-нибудь спеть этот мугам так, как мне нравится? Певцом он не будет, но если хорошо научится разбираться в музыке, с меня довольно". Махмуд-ага вспомнил, что сын иногда тайком поет, но никогда не показывал мальчику, что слышал его пение.

Мугам разбередил сердце и воображение поэта. Резкий переход от грусти и безысходности к радостной надежде всколыхнул фантазию:

Ни вина, ни любимой в саду - ничего уже нет у меня.

Что здесь делать? Чего же я жду? Ничего уже нет у меня.

Я в разлуке извелся вконец - утешение где я найду?

К виночерпию с горя пойду - ничего уже нет у меня.

Виночерпий, вино ее уст - вот лекарство одно для меня.

Без него я совсем пропаду - ничего уже нет у меня.

Я и тело и душу свою луноликой отдал до конца.

Чем беду от себя отведу - ничего уже нет у меня.

Что, Сеиду, мне делать в мечети - мечеть навевает тоску.

Я в вине утешенье найду - ничего уже нет у меня.

Как только он вынул из внутреннего кармана архалука тетрадку, в комнате мгновенно воцарилась тишина. Он даже не заметил, кто раскрыл для него пенал и поставил чернильницу. Поэт не замечал теперь ничего. Он писал...

Присутствующие с интересом и почтением взирали на творящего поэта, стараясь не мешать ему ни единым словом или нечаянным стуком. Если бы в этот момент он поднял глаза, то увидел бы приложенные к губам пальцы, призывающие к молчанию...