Звук и ярость

– Это Кэдди! – прошептала библиотекарша. – Мы должны ее спасти!

– Да, это правда Кэд, – сказал Джейсон. Потом он захохотал. Стоял там, хохотал, стоя над фотографией, над холодным красивым лицом, теперь помятым, перечерченным сгибами от недельного пребывания в ящике стола и в сумочке. И библиотекарша знала, почему он смеется, та, которая не называла его иначе, как мистер Компсон, уже тридцать два года с того самого дня в 1911 году, когда Кэндейс, отвергнутая мужем, привезла свою дочку домой и оставила младенца и уехала на следующем поезде, чтобы больше туда никогда не возвращаться, и не только кухарка-негритянка Дилси, но и библиотекарша чисто инстинктивно поняла, что Джейсон каким-то образом использовал и жизнь ребенка, и ее незаконнорожденность, чтобы шантажом принудить мать не только не приезжать больше в Джефферсон до конца ее жизни, но и назначить его единственным непроверяемым хранителем денег, которые она будет присылать на содержание ребенка, и которая вообще отказывалась говорить с ним с того дня в 1928 году, когда дочь спустилась по водосточной трубе и убежала с циркачом.

– Джейсон! – вскричала она. – Мы должны спасти ее! Джейсон! Джейсон… – и все еще выкрикивая это, даже когда он взял фотографию двумя пальцами и бросил ее назад ей через прилавок.

– Это Кэндейс? – сказал он. – Не смеши меня. Этой сучке и тридцати нет. А той теперь пятьдесят.

И библиотека оставалась запертой и весь следующий день, когда в три часа, измучившись, стерев ноги, но по-прежнему полная решимости и по-прежнему сжимая сумочку, она свернула в аккуратный дворик в негритянском районе Мемфиса и поднялась на крыльцо аккуратного домика, и позвонила, и дверь открылась, и черная женщина, примерно ее ровесница, выглянула наружу и спокойно посмотрела на нее.

– Фроуни, верно? – сказала библиотекарша. – Ты разве меня не помнишь… Меллиса Мийк, из Джефферсона…

– Да, – сказала негритянка. – Войдите. Вам мама нужна.

И она вошла в комнату, аккуратно прибранную и все-таки захламленную комнату старой негритянки, пропахшую запахом старости, старух, старых негров, где старуха в качалке рядом с камином, где, хотя был июнь, тлел огонь – некогда крупная дородная женщина в выцветшем чистом ситцевом платье и безупречном тюрбане, намотанном вокруг головы, над мутными и теперь, видимо, почти незрячими глазами, – и вложила мятую вырезку в черные руки, которые, подобно женщинам ее расы, оставались такими же гибкими и изящными, какими были, когда ей было тридцать или двадцать, или даже семнадцать.

– Это Кэдди! – сказала библиотекарша. – Да-да. Дилси! Дилси!

– Что он-то сказал? – сказала старая негритянка. И библиотекарша знала, кого она подразумевает под «он», и библиотекарша нисколько не удивилась не только тому, что старая негритянка знала, что она (библиотекарша) поймет, кого она подразумевает под «он», но и тому, что старая негритянка сразу поняла, что она уже показала фотографию Джейсону.

– Неужели ты не знаешь, что он сказал? – вскричала она. – Когда он понял, что ей грозит опасность, он сказал, что это она, даже и не покажи я ему фотографию. Но чуть он сообразил, что кто-то, ну, кто угодно, даже я, хочет ее спасти, попробует ее спасти, он сказал, что это не она. Но это она! Только погляди!

– Погляди на мои глаза, – сказала старая негритянка. – Как я смогу увидеть эту карточку?

– Позови Фроуни! – вскричала библиотекарша. – Она ее узнает!

Но старая негритянка уже аккуратно складывала вырезку по сгибам и отдала ее назад.

– Глаза у меня больше ни на что не годны, – сказала она. – Увидеть ее я не могу.