Звук и ярость

– О! – сказал Споуд. – Защитник прекрасного пола. Милок, ты возбуждаешь не только восхищение, но и ужас.

Он посмотрел на меня холодно и насмешливо.

– Боже великий, – сказал он.

– Мне жаль, что я его ударил, – сказал я. – Как я выгляжу? Может, все-таки вернуться и покончить с этим?

– К черту извинения, – сказал Шрив. – Пусть идут ко всем чертям. Мы едем в город.

– Ему следует вернуться, чтобы они убедились, что он дерется как джентльмен, – сказал Споуд. – То есть получает по шеям, как истый джентльмен.

– В таком виде? – сказал Шрив. – Когда у него вся одежда в крови?

– Ну, ладно, – сказал Споуд. – Тебе лучше знать.

– Он ведь не может расхаживать в нижней рубашке, – сказал Шрив. – Он пока еще не старшекурсник. Пошли. Пора возвращаться в город.

– А тебе зачем ехать в город? – сказал я. – Ты можешь ехать на пикник.

– К черту их, – сказал Шрив. – Пошли. Ну.

– Что мне им сказать? – сказал Споуд. – Что вы с Квентином тоже подрались?

– Ничего не говори, – сказал Шрив. – Скажи ей, что срок контракта истек с заходом солнца. Пошли, Квентин. Я только спрошу у этой женщины, где тут ближайшая остановка междугородного…

– Нет, – сказал я. – Я не собираюсь возвращаться в город.

Шрив остановился, глядя на меня. Вполоборота его очки были похожи на маленькие желтые луны.

– Что же ты собираешься делать?

– Я пока еще не собираюсь возвращаться в город. А ты отправляйся на пикник. Скажи им, что я не захотел вернуться, потому что испачкал костюм.

– Послушай, – сказал он. – Что ты затеваешь?

– Ничего. Я прекрасно себя чувствую. Вы со Споудом идите к ним. Увидимся завтра. – Я пошел через двор к дороге.

– Ты знаешь, где остановка? – сказал Шрив.

– Найду. Увидимся завтра. Скажи миссис Блэнд, я очень сожалею, что испортил ее пикник. – Они стояли, глядя мне вслед. Я обошел дом. Мощеная дорожка вела к дороге. По обеим сторонам дорожки росли розы. Я вышел через калитку на дорогу. Она уходила вниз по склону к лесу, и там я различил возле нее авто. Я начал подниматься вверх по склону. По мере того как я поднимался, свет становился ярче, и я еще не добрался до гребня, когда услышал трамвай. Звук доносился сквозь сумерки откуда-то издалека, и я остановился и прислушался. Авто я больше не различал, но на дороге у дома стоял Шрив и смотрел вверх. Позади него на крыше дома, как тонкий слой краски, лежал желтый свет. Я взмахнул рукой и пошел дальше за гребень, прислушиваясь к трамваю. Затем дом исчез, и я остановился в зелено-желтом свете и услышал, что шум трамвая становится громче, громче, громче, а в тот миг, когда он начал затихать, он вдруг оборвался вовсе. Я подождал, пока не услышал, что он снова тронулся. И пошел дальше.

Я спускался, и свет медленно слабел, но не изменял своих свойств, словно это я, а не свет, становился другим, уменьшался, хотя еще можно было бы читать газету, даже когда дорога углубилась в лес. Очень скоро я дошел до проселка. И свернул на него. Он был у́же и темнее дороги, но когда он вывел меня к трамвайной остановке – еще одному деревянному навесу – свет оставался все тем же. После проселка он казался ярче, словно я шел по проселку сквозь ночь и вышел в утро. Очень скоро подошел трамвай. Я влез – они начали оглядываться на мой глаз – и выбрал свободное место слева.

В трамвае горели лампочки, а потому, пока мы ехали между деревьями, я не видел ничего, кроме собственного лица и женщины по ту сторону прохода в шляпке со сломанным пером на самой макушке, но едва мы выехали из-под деревьев, я снова увидел сумерки, такой свет, словно время вправду остановилось на какой-то срок и солнце висит прямо за горизонтом, и тогда мы проехали мимо навеса, где раньше старик ел что-то из бумажного мешочка, и дорога, уходящая вперед под сумерками в сумерки, и ощущение воды, быстрой и мирной, сразу же за ними. Затем трамвай снова поехал, и в открытую дверь ворвался сквозняк, и все усиливался, пока не просквозил весь вагон ароматом лета и темноты, но не жимолости. Аромат жимолости, по-моему, самый печальный из всех. Я помню их много. Глицинии, например. В дождливые дни, когда мама чувствовала себя не настолько плохо, чтобы вовсе не подходить к окнам, мы обыкновенно играли под глицинией. Когда мама оставалась лежать в постели, Дилси надевала на нас старые костюмчики и позволяла нам бежать под дождь, потому что, говаривала она, дождик детям никогда не вредит. Но если мама вставала, мы всегда сначала играли на веранде, пока она не говорила, что мы слишком шумим, и тогда мы выходили на дождь и играли у трельяжа с глицинией.