Звук и ярость

Мать была у себя в комнате. Я отдал ей письмо. Она вскрыла его, вынула чек и сидит, держит его в руке. Я пошел, принес ей из угла совок и дал спичку.

Она взяла спичку, но не стала ее зажигать. Она сидела и смотрела на чек. Говорил же я, что так и будет.

– Мне очень неприятно делать это, – говорит она. – Увеличивать твое бремя, добавляя Квентин…

– Как-нибудь проживем, – говорю я. – Кончай с этим поскорее.

Но она все сидела и держала чек.

– Он на другой банк, – говорит она. – Прежние были на банк в Индианаполисе.

– Да, – говорю я. – Женщинам и это разрешается.

– Что разрешается? – говорит она.

– Держать деньги в двух разных банках, – говорю я.

– А, – говорит она. И некоторое время глядела на чек. – Я рада узнать, что она так… что у нее так много… Господь видит, что я поступаю как должно, – говорит она.

– Давай, – говорю я. – Не тяни. Кончай это развлечение.

– Развлечение? – говорит она. – Когда я думаю…

– Я думал, ты сжигаешь по двести долларов в месяц для развлечения, – говорю я. – Ну, давай же. Хочешь, я зажгу спичку?

– Я могла бы перебороть себя и принять их, – говорит она. – Ради моих детей. У меня нет гордости.

– Ты ж никогда не будешь спокойна, – говорю я. – Ты же знаешь, что не будешь, – говорю я. – Один раз ты решила, так пусть так и остается. Мы и без этого проживем.

– Я во всем полагаюсь на тебя, – говорит она. – Но иногда я начинаю опасаться, не лишаю ли я вас того, что по праву принадлежит вам. Возможно, я понесу за это кару. Если хочешь, я растопчу мою гордость и приму их.

– Какой толк начинать теперь, когда ты уничтожала их пятнадцать лет подряд? – говорю я. – Если ты и дальше будешь так делать, то ничего не потеряешь, но если ты начнешь их брать теперь, выйдет, что ты потеряла пятьдесят тысяч долларов. Жили ж мы до сих пор, верно? – говорю я. – Я что-то пока не видел тебя в богадельне.

– Да, – говорит она. – Мы, Бэскомы, ни от кого милостыни не принимаем. И уж во всяком случае, не от падшей женщины.

Она чиркнула спичкой, подожгла чек и положила его в совок, а потом конверт, и смотрела, как они горят.

– Ты не знаешь, что это такое, – говорит она. – Благодарение Богу, ты никогда не узнаешь, что чувствует мать.

– В мире есть много женщин не лучше нее, – говорю я.

– Но они не мои дочери, – говорит она. – Дело не во мне, – говорит она. – Я бы с радостью приняла ее обратно со всеми ее грехами, ведь она моя плоть и кровь. Это ради Квентин.

Ну, я мог бы сказать, что о Квентин беспокоиться, пожалуй, нечего, но я так говорю: я многого не требую, но вот есть и спать я хочу без того, чтобы в доме ругались и хныкали две бабы.

– И ради тебя, – говорит она. – Я же знаю, как ты к ней относишься.

– Пусть возвращается, – говорю я. – То есть мне все едино.

– Нет, – говорит она. – Из уважения к памяти твоего отца я не могу.

– Хотя он все время уговаривал тебя, чтобы ты позволила ей вернуться, когда Герберт ее выгнал? – говорю я.

– Ты не понимаешь, – говорит она. – Я знаю, ты не хочешь, чтобы мне было еще тяжелее. Но мой долг – страдать ради моих детей, – говорит она. – Я и это снесу.

– Снесешь-то снесешь, но зачем устраивать себе лишние хлопоты? – говорю я. Бумажка догорела. Я отнес ее к камину и ссыпал пепел на решетку. – По-моему, жалко зря жечь деньги, – говорю я.

– Не дай мне Бог дожить до того дня. когда моим детям придется принимать эту цену греха, – говорит она. – Уж лучше мне увидеть тебя в гробу.

– Будь по-твоему, – говорю я. – А обедать мы скоро сядем? – говорю я. – Если нет, то мне придется так уехать. У нас сегодня наплыв. – Она встала. – Я ей уже сказал раз, – говорю я. – Только она ждет не то Квентин, не то Ластера, не то еще кого-то. Дай я ее позову. Погоди. – Но она подошла к лестнице и крикнула.

– Квентин еще не пришла, – говорит Дилси.

– Ну, мне надо возвращаться, – говорю я. – Съем в городе бутерброд. Я не хочу, чтобы Дилси из-за меня что-то меняла. – Тут она, конечно, снова начала, а Дилси ковыляла взад-вперед и ворчала:

– Ладно, ладно, я и так спешу.

– Я стараюсь угодить вам всем, – говорит мать. – Я стараюсь облегчить тебе жизнь как могу.

– Я ж не жалуюсь, так ведь? – говорю я. – Я хоть слово сказал, кроме того, что мне нужно возвращаться на работу?

– Я знаю, – говорит она. – Я знаю, тебе не предоставили таких же возможностей, как остальным, и ты должен был похоронить себя в деревенской лавке. Я хотела, чтобы ты сделал карьеру. Я знала, что твой отец никогда не поймет, что ты – единственный из них, у кого есть деловой талант, и потом, когда все остальное рухнуло, я верила, что она выйдет замуж и Герберт… после того, как он обещал…

– Ну, наверное, он все это врал, – говорю я. – Может, у него и банка-то никакого не было. А если и был, так с чего бы он стал искать себе служащего в Миссисипи.