Звуки Азии

Сколько шума летает по свету!

Рыку зверя и лязгу зубов

ни к чему поклоняться поэту,

но принять эту ночь он готов.

Мухомор областного значенья

предлагает лесного вина,

и всплывает лебяжьим свеченьем

над алтайским угодьем луна.

Жить и жить бы в сиянии этом,

волчью ягоду барышней звать…

Здравствуй, Тень – провозвестница Света,

Здравствуй, Свет – и отец наш, и мать!

Мечта

Катунь, бегущая по кочкам…

Ей новый образ подавай!

Как в целлофановом мешочке,

хранится хлеба каравай.  

Она по всей длине угодий,

круглогодично, как завод,

ведёт зачистку мелководья,

чтоб избежать застоя вод.

Пусть будут велики затраты,

но проявляется мечта:

из облаков встают палаты

пролётом нового моста.

Дай ей, что слышит Дунай, проповедует Нил…

* * *

Будто оса Мандельштама в Багдад прилетела,

радуя зренье своим полосатым трико.

Азия ждёт, натирая калмыцкое тело

ветром сухим и кобыльим степным молоком.

Глину сыпучую вряд ли узнает берёзка –

ей огневитою степью дышать не с руки!

Из-под Рязани подует Есениным – тёзкой

жёлтого поля и плавных изгибов Оки.

Можно ли воду достать из сухого колодца,

знает любой, мало-мальски умелый пиит.

Степь улыбнётся и влаги московской напьётся,

если с утра Маяковский про дождь сочинит.

Под осторожной защитой славянской молитвы

Азия вздрогнет, услышав живительный гром.

Это Цветаева ходит по лезвию бритвы,

мир освещая китайским ручным фонарём.

Азия – звук, обладатель живых откровений.

Дай ей, что слышит Дунай, проповедует Нил!

Азия просит, и каждый незыблемый гений

жёлтой пустыней когда-то в стихах проходил.

Алтайский язык

Рябое небо плавает в реке,

продутое зелёными ветрами.

В алтайском незнакомом языке

увижу то, что называют снами.

Увижу ручейки русальих слёз,

отшельника тугую власяницу

и кедры на горах, и сена воз,

от тяжести готовый накрениться.

Увижу жизнь, которая текла

среди долин, письмом себя не метя,

и дома, у рабочего стола

сгорю в костре языческих столетий.

Язык алтайский звучен и румян,

в нём Азия ножи косые точит

на воинов незваных, и туман

ползёт змеёю средь ковыльных кочек.

А то, напоминая о стране,

где облака летят, как кобылицы,

язык расскажет сказку о луне,

прикинувшейся рыжею лисицей.

Сижу среди алтайцев и курю

их трубку, дар священного Алтая.

По-своему, по-русски говорю,

их разговор сердечный понимая.

В своё ружьё, как дробь, меня вложи…

* * *

                       ^{На Алтае возжигают чабрец -}

                                   ^{богородичную траву,}

                                   ^{совершая богослужение}

 На страже богородичной травы

 стоять не просто, оттого и тени

 бегут, как тонконогие олени,

 по тропам человеческой молвы.

 Чабрец лилов, и дальше лозняка

 способен видеть, окружённый чудом

 и чадом из языческой посуды,

 когда зажжён в тени, у родника.

 Богослуженье голубем кружит

 над нашими желаньями и снами,

 и повторяют горы временами

 слова простые, как врагов ножи.

 Ты числишься певцом? Тогда служи

 причудливой фантазии народной:

 в своё ружьё, как дробь, меня вложи,

 отправь гулять по родине свободной.

 Связной необходим другим мирам

 и временам, и людям в шапках лисьих,

 которые читать привыкли мысли

 высокогорных кедров по утрам.

 И если спросят люди: кто таков,

 какого званья и какой артели,

 ответь с улыбкой им: чабрец лилов,

 и сладок дым из жертвенной скудели.

Зимний день

За горою, без поправки

на сверкающий ледник

зимний день снимает шапку,

гладит неба воротник.

Там свивается дорога

в прочный жгут, и санный путь

довезёт тебя до Бога

в полчаса каких-нибудь!

В чашу праздничного звона

азиатских этих мест

даже старая ворона

крик роняет, словно крест.

И сечётся луч, как волос,

и слышнее птичий грай,

если свищет санный полоз

про морозы и Алтай.

Золотистый свет, извлекаемый

из чтения

Раскрою Чорос-Гуркина словарь,

читать Алтай до поздней ночи буду.

И чистит нота – звука государь –

заросшие осокою запруды.

Дарует сердцу рыцарских побед

живую речь, со скачками и штофом...

И в мире скорби золотистый свет

цветёт над азиатскою Голгофой.

Ночной поезд

К прейскуранту припадая

встреч, разлук и новых встреч,

слушаю, как скорый, дальний

в степь растягивает речь.

В нежилой простор весенний,

в полудрёме ветерка

думающий как Есенин

из рязанского мирка.

Гарью дышат ниши мрака

от Самары до Москвы,

в речь пытается собака

поместить конец иглы.

А рассвет настолько точен

в объявлении пропаж,

что звезду угнать не хочет

за мелькнувший в окнах кряж.

«У-у-у!» – рисует поезд

звук растянутый, живой,               

и его ночная повесть

пахнет вечностью самой.

И в ночи мелькают лица

милых сердцу городов,

и выглядывают птицы

из забывшихся годов.

Алтай многоликий

Весёлые песни пою, покидая

владенья алтайского бога Кудая,

где горы хранят молибден для потомков,

и молятся люди аржанам-потокам.

А дочки Кудая – небес ученицы –

на радуге любят сидеть, как на ветке,

и славить века, подражая синицам,

и грезиться, как коммунизм с пятилеткой.

Куда я, Кудай, узкоглазый мой предок,

на белом коне, с ноутбуком под мышкой

уеду?.. Дымятся аилы к обеду

и целится даль пограничною вышкой.

По Чуйскому тракту грохочут  КАМАЗы –

зарплату везут загорелому люду.

А, впрочем, её я не видел ни разу….