Звуки Азии

знает долгая верста,

полосатая, как гетры

из тюремного холста.

Но войди в её просторы –

в сырость ночи, в трудный день –

в небеса закинут горы

снов сиреневую тень.

Кровь славянская хохочет –

ветер ей и друг, и враг,

и тесак разбойный сточен

о ступенчатый чердак.

Прозревает утром лемех

тёмно-синий пласт земли,

и меж этими и теми

тени строгие легли.

Дружба, ласковые речи

овсяного ветерка

мысли от застоя лечат,

чистят жилы на века.

Осенний лист

Перепутал дождик карты,

закружил дома и лужи.

Лист с душою музыканта

непогодою разбужен.

Не успел закончить курсы

и задать судьбе вопросы,

рыжий труженик безусый,

сын доверчивой берёзы.

Смёл мешавшие турусы,

на ветру мелькнул осеннем

и, прощаясь, улыбнулся

как поэт Сергей Есенин.

В летний полдень

Танец красных поплавков –

словно гномы на ходулях,

полюбив восточный плов,

в гости к рыбам заглянули!

Леска тянется к лицу,

груз за нею волочится,

словно жалобу Творцу

пишет тень летящей птицы.

Воды в белых пузырьках –

это в ампулах больному

губка рыхлого песка

подаёт из гастронома.

На конце крючка – тоска,

красной повести чернила.

Бок живого червяка

мелюзга пошевелила.

Плеск воды отметил час

торжества для рыболова,

и улыбка родилась,

и блеснула фиксой новой.

Бабочки

От полевой епархии века

целуются два синих лепестка,

в уключине работая одной,

узнав узду и узел золотой.

Как хорошо им в домике цветка!

Сто бабочек – и вот уже река,

сто лилий – и обеденный уют,

где детям в чашках небо подают.

Но вот, чересполосицей украшен,

несётся шмель среди цветочных башен

заречной лады – матушки Европы,

где всем готовы вкусные сиропы,

и в небеса срываются, легки,

аншлаговые долгие хлопки…

О, бабочки!

Зимняя соната

За окном метель дымится,

словно в лютые морозы

на Алтай любви напиться

едут утром паровозы.

«Фиу-фиу», – свищет ветер,

а по мне дорожным эхом:

«Как в сиреневой карете

в глубину горы проехать,

где услужливые феи

и в зелёных шляпах гномы  

делят лучшие трофеи

из подземных гастрономов?»

Под окном моим метели

рельсы в сказку проложили.

Неужели захотели

пригласить на бал рептилий,

горных духов, эдельвейсы,

что цветут в горах в июле,

и меня, и даже рельсы

в мир, далёкий от лазури?

И бегут живые страхи

из меня, как из вулкана,

и метель свои рубахи

сушит в небе утром рано.

День голодными глазами

ищет фрукты и печенье…

«Ладно, еду!» – в тёмной зале

огонёк зажжён решенья.

Кредит у сирени

Мой бизнес – лепесток ромашки…

«О солнце, дай и мне взаймы!

За подписью лесной букашки

со счёта своего сними.

Кредитом вспыхнувшей сирени

порадуй собственника дня

и должником от песнопений

прилюдно объяви меня!»

Так я просил и ясно слышал

в органных трубах летних чащ

тот звук, которым птицы дышат,

которым каждый камень – зрящ.

И приходился доллар долу

печатной краскою в мешках

и числился у балабола –

ночного ветра – в должниках.

Небылицы, сочинённые ветрами

Золотые трубы – сосны –

для влюблённых глаз – отрада.

Гонит ветер мимо солнца

облаков живое стадо.

Чтит Монголия обычай:

утром воду из колодца

для нужды утробы бычьей

зачерпнуть холодным солнцем.

И три ветра, три поэта

сочиняют небылицы –

зёрна праздничного света

в синеву бросают птицам.

Старинные слова

«Шухры-мухры» режет ухо,

«прихехе» родит рога.

Забродила бормотуха

в пышном теле пирога.

Стала вечером, росою,

челобитною царю,

жалом, выданным осою

для леченья снегирю.

Пьют, закусывая салом,

эти старые слова,

чтобы в небе тёмно-алом

закружилась голова.

Чтобы в святочной мороке

на колючем сквозняке

раскраснелись чьи-то щёки…

«Шухры-мухры», «прихехе».

Вальс ассоциаций

Этот вальс ассоциаций,

раз услышав, не забудешь.

Помяни меня акаций

пышным цветом,

если любишь!

Помяни улыбкой чалой –

той, на бабочку похожей,

что осенние причалы

дарит людям в день погожий.

Этот вальс очарованья

над лимоном и горчицей

как порука круговая –

в сердце спящее стучится.

Оживи его заданьем,

приносящим свет, удачу,

что в картине мирозданья

ничего порой не значит.

Царица Савская

Султан Озёрович, камыш,

кому ты машешь шапкой царской?

Зачем на цыпочках стоишь

перед луной – царицей Савской?

Всю ночь летают в тишине

признания в любви и вздохи,

и возбуждён центральный нерв

озёрной страстью волоокой.

Царица Савская – луна –

молчит, не зная, что ответить.

Во всех и сразу влюблена

её сияющая четверть.

Катуни

Ужели ты лазурная верёвка,

в ушко Алтайских гор продёрнутая ловко?

Рабочим сердцем гонишь кровь свою

на радость декабрю и январю.

В твоём крупноголовом рыбьем теле

желудочные камни запотели,

и гонкою за призраком любви

полны пороги бурные твои.

Зато Садко на дне твоём играет

на гуслях красоту – и сердце мает,

и, пузыри пуская из ноздрей,

щекочет брюхо сонных карасей.

Катунь, дари из своего именья

мне лишь одно –

                           живое вдохновенье!

Тебя в стихах я звонких воспою

на радость январю и февралю.

Пальцами циньских богов

Дождь ли отеческий в мае

сыплет горохом в окно?

Небо усмешку Китая

прячет в своё кимоно.

Эти таёжные страхи,

словно в жару ребятня,

скинув порты и рубахи,

прыгают в речку – в меня!

Я же теку на излуку

в сердце любимой Руси.

Изобразят мою руку

щуки, язи, караси.

Весь, от истока до устья

полон любви берегов,