100 грамм предательства

Я ошалело киваю и следую за ним. Проходя мимо столов с едой, Дин, пока никто не видит, хватает два стакана с янтарным напитком и один протягивает мне, а потом, прихватив ещё и пару лепёшек, тянет меня в густые заросли.

Там, где его пальцы сжимают локоть я ощущаю приятное жжение, а сердце будто запихнули в кабинку Арки и на самой большой скорости отправили по ту сторону канала Дружбы.

Мне бы подумать о том, что чувствую, но совершенно не хочется портить такой чудесный момент.

Оказавшись вдали от посторонних глаз, Дин тянет меня в сторону леса. Здесь совсем тихо.

После каждого нового глотка вина, которое на вкус оказалось просто божественным — сладковатое, но вместе с тем немного терпкое, внутри меня будто вспыхивает пламя… Оно растекается по венам и будоражит кровь.

Именно сейчас ощущаю себя свободной — от кончиков волос и до самых пят. Я как гусеница, превратившаяся в удивительную бабочку. Кажется, если расправишь руки, то обязательно взлетишь в небо.

— Дин, а ты счастлив? — спрашиваю, осмелев.

Он останавливается, выпускает мою руку и смотрит так, словно я для него — особенная. Под его взглядом снова отчаянно краснею: неслыханное дело — испорченная в прошлом, только-только обрела свободу, а чувствую себя особенной.

Делаю последний глоток и, поставив стакан у ближайшего дерева, развожу руки в стороны и начинаю кружиться, воображая себя той самой бабочкой.

— А что такое по-твоему счастье?

— Не знаю, наверное, сама мысль о счастье — уже счастье? Раньше я о нём никогда не думала. Жила себе и жила…

— Но ведь ты можешь и не замечать, что счастлив, если оно, это самое счастье, всегда было с тобой?

— Может быть. Тогда это точно про тебя!

— Почему это?..

— Потому что для счастья у тебя уже всё есть!

Вскидываю голову вверх. Пушистые облака танцуют вместе со мной.

— Например?

— Ну… свобода, Дом, близкие…

Дин бережно берёт меня за руку и разворачивает к себе. Там, где сомкнулись его пальцы, кожа снова начинает гореть огнём. Теперь он смотрит на мои губы, наклоняется ближе. Так близко, что становится нечем дышать.

— И ты…

Поцелуй оказывается слаще шоколада.

Когда мы опускаемся на усыпанную мягкими сосновыми иголками землю, я точно знаю, каково это — летать.

В заточении. Клеймо

— Готовься! — голос надзирателя словно брошенный камень: отскакивает от кривых стен и отдаётся эхом.

Мне становится страшно. Что если не пойти? Забиться в угол и надеяться, что чудовище исчезнет, как бывало по ночам в Питомнике? Но вся соль в том, что настоящие чудовища никогда не уходят с пустыми руками.

Разминаю затёкшие одеревенелые руки и ноги, когда сверху падает лестница. Интересно, у меня хватит сил по ней подняться?..

— Пошевеливайся давай… — на сей раз слова тюремщика походят на целую горсть мелких камешков, брошенных с высоты.

Начинаю карабкаться вверх.

«Как бы там ни было, я по крайней мере увижу солнечный свет или звёздное небо… — и тут же одёргиваю себя: — Кто сказал, что в Кульпе выводят на улицу, прежде чем убить?»

Стоит долезть до верха, как чья-то мясистая рука хватает меня за воротник и раздаётся треск рвущейся ткани. Рубашку отчего-то становится очень жалко.

Но я тут же о ней забываю — меня выдёргивают из камеры, будто не человека, а несчастный мешок с костями. Рывок — и вот я уже на каменном полу, потираю ушибленную коленку.

Свисающая с потолка одинокая лампочка едва светит, но мои глаза слишком привыкли к темноте, так что сразу начинают слезиться, и я усиленно тру их кулаками, чтобы прогнать слёзы.

Проморгавшись, рассматриваю своего конвоира. Застывший передо мной громила смахивает на массивную гору.

— Поднимайся…

Разговаривает мой надзиратель исключительно глаголами: готовься, пошевеливайся, поднимайся.

Почему-то этот факт кажется до жути забавным. Настолько, что я начинаю смеяться. Сначала так робко и несмело, но постепенно голос крепчает, как мотор только заведённой машины, и я с ужасом понимаю, что заглушить «двигатель» мне не под силу.

Пытаюсь взять себя в руки, но истерический смех рвётся наружу, душит, мешая глотнуть влажный холодный воздух. Вероятно, что меня пристрелят здесь и сейчас, точно собаку.

Подобная мысль вызывает новый взрыв хохота. Хватаюсь за живот, потому что ещё немного — и он точно лопнет.

Совсем некстати в памяти всплывает выражение «смеяться смерти в лицо». В моём случае фразу можно воспринимать буквально. Я хохочу ей в рожу и приятной её никак не назовёшь: заросшие щетиной щеки при каждом вздохе надуваются, как кузнечные меха, маленькие поросячьи глазки, не мигая, смотрят со злобой, а из уголка перекошенного рта стекает тонкая струйка слюны.

Ещё парочка моих смешков и как пить дать — прикончит прямо здесь, в тусклом свете одинокой засаленной лампочки. От нелепости такой смерти мой хохот сменяется всхлипами.

— Скоро тебе будет не до смеха.

От обещания громилы приступ заканчивается сам собой, и я торопливо поднимаюсь на ноги. Горло саднит, а живот будто вскрыли и наскоро снова зашили… Как же глупо получилось…