100 великих узников

Трудно передать отталкивающее впечатление, какое производил Соколов. Это был мужчина высокого роста, лет 45–50, очень плотный и широкоплечий, почему казался ниже, чем был на самом деле; с фигурами и ухватками, напоминавшими не то мясника, не то гицеля. Его массивные руки с короткими и толстыми пальцами находились в постоянном движении… Донельзя было противно его бритое мясистое лицо с толстыми губами, рыжеватыми щетинистыми усами, с постоянным выражением тупого самодовольства или же злобы… Наглый, жестокий, бесчувственный… он служил без малейших колебаний и угрызений совести исполнителем самых гнусных приказаний высшего начальства. В его глазах ясно читалось, что их обладателя ничем не проймешь, ничем не удивишь, ничем не разжалобишь; что он будет также хладнокровно и также методически душить свою жертву, как боа-констриктор давит барана.

При появлении в Равелине нового арестанта смотритель обращался к нему: "Первое дело — ни слова, ни полслова. Как тебя зовут, кто ты — я не знаю, и знать мне нет надобности"

. Под стать смотрителю была и остальная стража Равелина, но М. Е. Соколов все равно никому из них не доверял и ключи от камер никогда из своих рук не выпускал: он сам присутствовал при раздаче хлеба и обеда, зорко наблюдая и за узником, и за стражей.

Первое время арестантам совсем не давали прогулок, потом один раз в два дня их стали выводить на 15 минут; все остальное время они безвыходно сидели в казематах. Камеры Алексеевского равелина были такими сырыми, что соль за ночь превращалась в рассол. При такой сырости и зловонии, исходящем от параш, камеры не проветривались, так как форточек в них не было. Губительной для здоровья узников была и тюремная пища: два с половиной фунта черного хлеба, испеченного из затхлой муки, часто в нем попадались черви и тараканы. Обед тоже готовили из полусгнивших продуктов, а ужин состоял из оставшихся после обеда щей, разбавленных горячей водой. Кроме того, и без того голодавших арестантов администрация тюрьмы нещадно обкрадывала.

Всякие связи с волей узникам были запрещены, переписка с родными не разрешалась, единственной радостью для них оставалась связь между собой. Они перестукивались через стены Равелина, но "Ирод" всячески боролся с этим. Ежедневно с лампой в руках он осматривал стены камер, ища на них следы перестукивания — на отсыревших стенах, покрытых плесенью и грибком, они были хорошо видны. Обнаружив их, "Ирод" наказывал виновных. Он посадил П. С. Поливанова в абсолютно изолированную камеру, в которой тот просидел семь с половиной месяцев. Впоследствии он говорил, что такого "срока достаточно, чтобы свести с ума пятерых человек из десяти"

.

Нескольких месяцев заключения хватило, чтобы многие из народовольцев заболели цингой. На деснах появлялись кровоточащие язвы, зубы разъезжались и выпадали, ноги распухали и чернели. Ступать ими было так больно, как будто в подошвы были вбиты сотни гвоздей. Порой положение становилось угрожающим для жизни узников, и им нужна была медицинская помощь, но и она оказывалась лишь дополнением к суровому тюремному режиму. Врач Равелина, в сущности, ничем не отличался от "Ирода", но и его вызывали к больному только после того, как смотритель удостоверится, что врач действительно нужен. Бывало, что "Ирод" отказывался вызывать врача, говоря, что "это не есть болезнь, когда человек гулять ходит". А если врач и приходил, то выписывал больному кружку молока или половинку (а то и четверть) лимона в день, но как только болезнь отступала, лечение отменялось.