12 новых историй о настоящей любви (сборник)

Сперва я почувствовала песок между пальцев, все еще нагретый солнцем, хотя оно село несколько часов назад. Потом почувствовала густой дым от костра, услышала, как он потрескивает. Подо мной была жесткая кора бревна, на котором мы сидели, а рядом – Мэтт, державший на коленях бонго.

Это был не его бонго. Насколько мне было известно, у Мэтта не было никаких барабанов. Он стащил его у нашего приятеля Джека и теперь время от времени начинал барабанить, будто аккомпанировал чьим-то шуткам. На него уже три раза наорали за это. Мэтт обладал удивительной способностью одновременно раздражать и веселить окружающих.

Справа от меня волны бились о камни – огромные булыжники, на которых кто-то иногда писал любовные послания во время отлива. Некоторые надписи уже почти стерлись, остались только фрагменты отдельных букв. В девятом классе я делала по ним проект для урока изобразительного искусства: сфотографировала все надписи и расставила по порядку, от самых новых – к почти исчезнувшим. Чтобы показать, что любовь со временем тускнеет. Ну, или что-то в этом роде. Теперь я с содроганием вспоминала, какой самодовольной дурочкой была в то время.

По ту сторону костра Джек бренчал на гитаре, а Лэйси – моя самая давняя подруга – пела, но в основном хохотала, проглатывая половину слов. Я держала в руках ветку, которую подобрала на берегу. Я очистила ее от коры и насадила на нее зефирину, которая теперь превратилась в огненный шар.

– То есть твоя идея заключалась в том, чтобы испортить отличную зефирину? – спросил Мэтт.

– Ну а ты вот знаешь, что случается с зефиром, когда его слишком долго жарят на костре? – парировала я. – Нет. Потому что не можешь перед ним устоять и никогда до этого не доводишь.

– На некоторые вопросы ответы не нужны, знаешь ли. Я совершенно доволен перспективой просто есть поджаренные зефирки до конца своих дней.

– Потому-то ты и бросил искусство.

– Потому что меня не интересует горелый зефир?

– Нет, – засмеялась я. – Потому что совершенно доволен, вместо того чтобы испытывать вечную жажду нового.

Он поднял брови.

– Ты называешь меня простачком? Вроде золотистого ретривера?

– Нет! – я покачала головой. – Во-первых, если бы ты был собакой, ты бы, очевидно, был лабрадудлем.

– Лабрадудлем?!

– А во-вторых, если бы мы все были одинаковыми, жить было бы очень скучно.

– Я все равно считаю, что ты относишься ко мне как-то снисходительно. – Он сделал паузу и улыбнулся. – Но я готов это простить, потому что ты, очевидно, еще не вышла из периода юношеского максимализма.

– Лицемер! – воскликнула я, тыча в него пальцем. – Первый признак «снисходительности» – это говорить кому-то, что у них просто период такой.

Вместо ответа Мэтт отобрал у меня мой прутик, задул пламя на расплавленной зефирине, снял ее с прутика и перебрасывал из руки в руку, пока она не остынет. А потом кинул в рот – обугленную, но все еще мягкую внутри.

– Эксперимент окончен, – с набитым ртом заявил он. – Вставай, пошли.

– Куда?

Он не ответил – просто схватил меня под локоть и потащил прочь от костра. Когда мы набрели на тропинку между скал, он пустился бежать, а мне оставалось только последовать за ним. Я гналась за ним по тропинке, хохоча, а теплый летний ветерок обдувал лицо и трепал волосы.

И тут я вспомнила.

Он бежал к обрыву – невысокому песчаному утесу, нависавшему над водой. Вообще-то нырять с него было запрещено, но некоторые это делали – в основном наши ровесники, у которых еще не сформировалась та часть мозга, которая думает о последствиях. Это одновременно и дар, и проклятие.

Я смотрела, как Мэтт бросился вниз с утеса, на секунду зависнув в воздухе, прежде чем рухнуть в воду.

Я остановилась в паре шагов от обрыва и услышала его смех.

– Ну, давай же! – крикнул он.

Мне всегда было приятнее наблюдать за такими выходками со стороны, превращая их в легенду или миф у себя в голове. Я наблюдала за жизнью, чтобы найти в ней какой-то сюжет: это помогало мне обрести смысл. Но иногда я уставала от собственного вечно беспокойного сознания.

На этот раз я не стала просто наблюдать. Я сделала пару шагов назад, взмахнула трясущимися руками и побежала. Я добежала до самого края, прямо в обуви и в одежде.

Мое сердце замерло. Я почувствовала себя совершенно невесомой и свободной.

Ветер хватает за лодыжки, сердце ухает вниз, и вот я врезаюсь в водную гладь, как нож. Течение подхватило меня. Я принялась молотить ногами, как лягушка, стремясь вырваться на поверхность.

– Вот это я понимаю, – сказал Мэтт, когда я вынырнула. Когда наши глаза встретились, я вспомнила, где я на самом деле. Лежу в больничной палате. Понятия не имею, сколько на самом деле прошло времени.

– Мне тоже нравится это воспоминание, – сказал он, улыбаясь и тоже вынырнув из воспоминания. – Кроме того момента, когда я понял, что у меня в кармане был папин старый кошелек. Размок в хлам.

– О, черт, – выдохнула я. – Ты никогда про это не говорил.

Он пожал плечами.

– Ну, это всего лишь кошелек.

Это была очевидная ложь. Ни одна из вещей его отца не была для Мэтта «просто» вещью, особенно если он ее лишался.

Он спросил: