14 друзей хунты

На краю стола валяется никому не нужная мишень для пристрелки РПБ-7. Во главе стола пустое кресло, крытое медвежьей шкурой, справа от него, на кресле поменьше, сидит майор Фарамир в закатной пустынке и задалбывает командира первой роты, все ржут. Входит подполковник Боромир.

Фарамир. Товарищі офіцери!

Все встают. Боромир молча, нахмурив брови, садится в кресло и открывает блокнот. Все вздрагивают.

Фарамир(снова). Товарищі офіцери.

Все садятся, из дальнего конца стола слышится: «Это мое место», «Нихера, мое!», «Я тут всегда сидел!», «Епт, Эорл, ты хде такую папаху шикарную взял?»

Боромир(негромко). Это п@здец, товарищи. Это какой-то, мля, п@здец.

Фродо открывает блокнот и пишет: «Сделать акты списания на ГСМ».

Боромир. Такого п@здеца я еще тут не видел.

Фродо

кивает и дописывает: «И на тосол».

Боромир. Не, ну когда я принимал батальон — тут вообще было именно что прям вот п@здец… Щас, конечно, стало лучше…

Фродо записывает: «Фух, с оформлением актов списания помогут».

Боромир. Конец месяца прошел, и что? Правильно. Формы 26 не сверены, подписей начальников служб нет. Почему? Правильно. Потому что все забили хер. А хер забили почему? Правильно. Потому что нужно мне все контролировать самому. Вот когда я еще был командиром роты…

(…)

Вместо продолжения

Окончание военного блока

Папа.

Папа сейчас не может, родной.

Никак.

Папа не может. И никак тебе, солнышку моему, не объяснить — почему.

Папа ушел. Ты лег спать днем, и все было хорошо, мама-папа-дедушка-бабушка, солнышко, каша эта противная, игрушки такие, ууу… Папа тебе покупал столько игрушек… Проснулся немножко, когда большие руки обнимали тебя, колючая щека прижималась к животику, шепот «Прости, родной. Так надо» и торопливое «Тише ты, разбудишь…», и заснул снова.

Потом ты проснулся, и все было так же.

Только папы не было уже. Он не пришел вечером, и утром тоже, и на следующий день. А мама все говорила это странное слово. Ты много слов слышал, а некоторые даже повторял.

Но ты впервые услышал именно это.

«Папа в армии», — говорила мама. Потом обнимала тебя и почему-то плакала. Все чаще и чаще. А ты знал только то, что папы больше нет. Нет огромного, теплого, которое подхватывало и подкидывало, и рассказывало разные истории, и разрешало на улице делать все, ну совсем все, даже в лужах топтаться и залезать вооон на ту огромную горку…

Папы не было, когда ты стал связно говорить. Его не было, когда ты стал так быстро и хорошо ездить на беговеле. Ну посмотри же, пап. Папы не было, когда ты стал рисовать в раскрасках настоящими красками и даже когда тут же вымазался. И когда из всего пластилина в коробочке слепил огромную картошку.

Папы не было, когда ты научился рисовать фломастерами машинку. И автобус. Ты даже уже почти перестал его ждать… И тут он приехал. Всего на несколько деньков. Такой большой, такой… Чужой?

«Папа приедет завтра из армии, — тогда сказала тебе мама и почему-то опять заплакала. — Вот ты ляжешь спать, потом проснешься — а папа уже здесь».

Никогда за полгода ты не засыпал так быстро.

Он зашел, такой…

А ты его так обнял, так обнял, так вцепился ручками, так прижал… И не отходил от него все эти дни. Вы делали все, что ты хотел: катались, бегали, тайком от мамы ели конфеты, гуляли — да-да, можно стоять в луже и даже залезть на самую огромную горку. А мама все время смеялась. И было так… Было так хорошо ииии… И так правильно. Как и должно быть.

А потом папа уехал. Ты проснулся, а его уже нет. Мама достала припрятанную игрушку, стала тебя отвлекать — а ты плакал так горько, тихонечко, обняв свою маленькую подушечку, слезы текли, ты плакал так, как не плакал никогда до этого. Потому что папа — уехал.

— Папа к нам еще приедет? — спросил ты у мамы.

— Конечно, солнышко, конечно, приедет, — ответила мама. И улыбнулась.

Это уже потом мама опять будет плакать ночью, а ты будешь лежать тихонечко и… бояться. И она будет бояться. Постоянно, ежесекундно, изматывающе.