1632

Трехфунтовки открыли огонь уже через пару минут. Вскоре к ним присоединились и двенадцатифунтовки. К тому времени, как терции Тилли добрались до угла шведского фланга, они попали под ошеломительный обстрел шведской артиллерии.

Отчетливо понимая, что битва вступила в решающую фазу, Торстенссон приказал усилить темп стрельбы до почти критической величины.

– Мне нужен выстрел каждые шесть минут! – рычал он, носясь взад-вперёд за линией орудий – Не меньше! – Он чуть не плясал от возбуждения, размахивая шляпой – Я сам повешу расчет, который выдаст меньше!

Его люди весело скалились – Торстенссон всегда изрыгал из себя такие леденящие кровь угрозы в бою. И никогда не выполнял их – собственно, в этом и не было нужды. Его пушкари, как всегда, настроились и уже и так делали один выстрел в шесть минут – темп считающийся максимальным для того времени.

Разумеется, такой бешеный темп нельзя поддерживать вечно. И проблема была не в расчётах, а в пушках – они стреляли уже почти три часа, и каждая из них выпустила почти по тридцать ядер. Ещё десять выстрелов, при таком же темпе, и пушкам придётся замолкнуть. Как минимум, на час, чтобы стволы остыли.

– И пусть это дерьмо расплавится! – рычал Торстенссон. В порыве ярости он запустил шляпой в сторону терций. – Я хочу видеть вон тех разбитыми! Разбитыми на куски, вы слышите?!

Ухмылки сразу спали с лиц артиллеристов, когда они поняли что Торстенссон не шутит. Если будет необходимо, он продолжит вести огонь, невзирая на безопасность. Пушкари обливались потом, сохраняя бешеный ритм. К черту. Если расчёт погибнет от разрыва орудия, так тому и быть – Торстенссон сам включится в работу.

Ядра пробивали в плотных рядах католиков огромные бреши. Пушкари Торстенссона не зря считались лучшими в мире, и они хорошо понимали, чего от них хочет их командир.

– Огонь на рикошетах! – Торстенссон взмахнул рукой как будто пуская блинчики по воде. – Только рикошеты! Я заметил, как два ядра подряд зарылись в землю! Я повешу весь расчёт! Повешу, слышите?!

Его люди опять смеялись – ещё одна пустая угроза. Почти каждый сделанный ими выстрел был тем, что профессиональный артиллерист понимает под "стрельбой на рикошетах".

"Стрельба на рикошетах" была бесполезна против укреплений, но против людей в поле она была сверхэффективной. Ядра касались земли в дюжине ярдов перед целью, и отскакивали под небольшим углом, вместо того чтобы зарыться в землю. После первого отскока они летели на высоте от колена до плеча. Чугунные снаряды обрушивались на плотные ряды солдат как шар в кегельбане – только вместо того, чтобы сбивать кегли, они калечили людей. Даже трёхфунтовое ядро на такой дистанции запросто убивало или калечило дюжину человек. Двенадцатифунтовки же несли вообще настоящее опустошение.

Артиллерия Торстенссона рвала терции, как касатка рвёт плоть огромного кита. От льющейся крови пыль начала превращаться в кровавую грязь. Сзади идущие солдаты с трудом продвигались через такую грязь, образовавшуюся от крови их товарищей – и добавляли к ней свою собственную. Рикошет за рикошетом, рикошет за рикошетом. Смерть яростно махала своей косой в этот день, и махала безжалостно.

Даже такие храбреца, как люди Тилли, не могли вынести подобный огонь. Отважные, как и всегда, новобранцы стойко шли за ветеранами. Они безропотно выполняли приказ и медленно ползли к углу шведского фланга. Но их строй становился всё более и более разрозненным. А многие пикинёры получали ранения ещё и от оружия своих же товарищей, спотыкавшихся о трупы и не справлявшихся с оружием.

* * *

Тилли видел это и бледнел всё больше. У края наступавших терций он остановил коня и оглянулся назад, на побоище.

– О Боже небесный, – выдавил он. А ведь Валленштейн предупреждал его о шведской артиллерии… Чертов Валлентштен, этот богемец с чёрным сердцем! Да, он предупреждал – как и дюжина польских офицеров – подчиненных самого Тилли. Но Тилли не поверил им…

– О Боже небесный, – пробормотал он снова. И задумался было об изменении направления удара. Развернуться – и привести проклятые пушки к молчанию.

Развернуться…

Тилли сразу отбросил это порыв. Его отряды не "разворачивались". Не могли развернуться. Они были инструментом атаки, инструментом сокрушающей победы, а не изощренного манёвра.

– Победа, – зарычал он. Ему было семьдесят два, и ни днём меньше. Семьдесят два года – и ни в один из этих дней он не знал поражения.

– Вперёд! – проревел он. Старый генерал выхватил свой меч и загарцевал к переднему краю. Указав мечом на левый фланг шведов, он снова проревел:

– Вперёд! Победа там!

Терции не могли не повиноваться – семнадцать отрядов, на всём протяжении фронта, рванули вперёд. Никто из них не сомневался в своем долге. Ни одна терция, ни один ряд, ни одна колонна, ни один человек.

Торстенссон разбросал их кишки по земле. Плевать. Они уже ходили через них. Торстенсон раскрасил землю их кровью. Плевать. Им доводилось умываться кровью и раньше. Тостенссон разнёс их в пух и прах как никто ранее. Плевать. Тилли их ещё никогда не подводил.