1812 год в жизни А. С. Пушкина

Не притворяйся, милый друг,Соперник мой широкоплечий!Тебе не страшен лиры звук,Ни элегические речи.Дай руку мне: ты не ревнив,Я слишком ветрен и ленив,

Твоя красавица не дура;Я вижу всё и не сержусь:Она прелестная Лаура,Да я в Петрарки не гожусь.

Это был период в жизни Пушкина, о котором он говорил:

Я позабыл любви призывыИ плен опасной красоты;

Свободы друг миролюбивый,В толпе красавиц молодыхЯ, равнодушный и ленивый,Своих богов не вижу в них.

Мотив разочарования в женщинах, взгляд на любовные страсти глазами многоопытного мужа, которому уже наскучили амурные приключения, звучит и в другом стихотворении, посвящённом Алексееву:

Я был рождён для наслажденья,

В моей утраченной веснеКак мало нужно было мнеДля милых снов воображенья.Зачем же в цвете юных летМне изменило сладострастье?Зачем же вдруг увяло счастьеИ ни к чему надежды нет?..

Пушкин был весьма непостоянен в своих чувствах. Период разочарования в жизни и отрицания счастья в любви и дружбе быстро канул в Лету. 12 ноября 1821 года Екатерина Орлова (Раевская) сообщала брату: «Пушкин больше не корчит из себя жестокого. Он часто приходит к нам и рассуждает или болтает очень приятно».

Алексеев был поверенным поэтических замыслов Пушкина. Он составил рукописный сборник сочинений Александра Сергеевича. В нём сохранилось аккуратно переписанное первое историческое сочинение поэта «Заметки по русской истории XVIII века». Там сберегались антиклерикальная поэма «Гаврилиада», антимонархический ноэль «Ура! В Россию скачет кочующий деспот» и письма Пушкина к И. П. Липранди. Всё это — свидетельство безраздельного доверия Александра Сергеевича кишинёвскому другу, который говорил:

— Мы некогда жили вместе, часто одно думали, одно делали и почти — одно любили; иногда ссорились, но расстались друзьями.

С переездом Пушкина в Одессу связь его с Алексеевым ослабла, а на период ссылки в Михайловское вообще прервалась. Первую весточку из Кишинёва Александр Сергеевич получил в ноябре 1826 года. «С какою завистью воображаю я московских моих знакомых, имеющих случай часто тебя видеть, — писал ему Николай Степанович, — с каким удовольствием хотел бы я быть на их месте; как бы желал я позавтракать с тобою в одной из московских рестораций и за стаканом бургонского пройти трёхлетнюю кишинёвскую жизнь, весьма занимательную для нас разными происшествиями. Я имел многих приятелей, но в обществе с тобою я себя лучше чувствовал, и мы, кажется оба понимали друг друга; несмотря на названия „лукавый соперник“ и „чёрный друг“, я могу сказать, что мы были друзья-соперники и жили приятно! Теперь сцена кишинёвская опустела, и я остался один на месте, чтоб как очевидный свидетель всего былого, мог со временем передать потомству и мысли, и дела наши».

Пушкин был чрезвычайно рад полученному письму и поспешил ответить другу: «Не могу изъяснить тебе моего чувства при получении твоего письма. Твой почерк опрятный и чопорный, кишинёвские звуки, берег Быка, Еврейка, Соловкина, Калипсо. Милый мой, ты возвратил меня Бессарабии! Я опять в своих развалинах — в моей тёмной комнате, перед решётчатым окном, или у тебя, мой милый, в светлой чистой избушке.

Опять рейнвейн, опять Champan, и Пущин, и Варфоломей, и всё… Как ты умён, что написал ко мне первый! Мне бы эта счастливая мысль никогда в голову не пришла, хоть и часто о тебе вспоминаю и жалею, что не могу ни бесить тебя, ни наблюдать твои манёвры вокруг острога. Был я в Москве и думал: авось Бог милостив, увижу где-нибудь чинно сидящего моего чёрного друга или в креслах театральных, или в ресторации за бутылкой. Нет — так и уехал во Псков — так и теперь опять еду в белокаменную. Надежды нет иль очень мало. По крайней мере пиши же мне почаще, а я за новости кишинёвские стану тебя потчевать новостями московскими. Буду тебе сводничать старых твоих любовниц — чай, дьявольски состарились. Напиши кто? Я готов доныне идти по твоим следам, утешаясь мыслию, что орогачу друга. Липранди обнимаю дружески…».