1917, или Дни отчаяния

Керенский откидывается в кресле. Лицо у него злое, застывшее, как всегда, когда он нервничает.

– И вы считаете, что условия сепаратного мира выгодны для нас?

– Да, для нас они выгодны, Александр Федорович.

– Но союзники по коалиции…

– После этого не будет ни коалиции, ни союзников. Это предательство.

– Так однозначно толкуете, Михаил Иванович?

– Полагаю, что сомневаться тут не в чем.

– Значит, в прежних границах, без аннексий и контрибуций.

– Да.

Керенский хмыкает.

– А ведь нас проклянут, Михаил Иванович. Не все, но многие. Страна устала от войны.

– Страна устала от некомпетентности и предательства. Мы дали России шанс, освободив ее от самодержавия и коррупции, Александр Федорович. Оказавшись в рядах победителей этой войны, Россия сможет участвовать в новом переделе мира. Мы выиграем тактически, если примем предложение немцев, но проиграем стратегически. Билет в клуб великих – это билет на войну.

Керенский роется в ящике стола.

– Вот черт! – говорит он раздраженно. – Не могу найти! Дайте-ка мне спички, Михаил Иванович!

Терещенко протягивает ему зажигалку.

Листы бумаги превращаются в пепел, блекнут на обугливающейся бумаге напечатанные на немецком строчки.

– Ну вот и все… – говорит Керенский, склоняясь над бумагами. – Не было никаких предложений…

– Конечно, – говорит Терещенко, направляясь к выходу.

1 августа 1917 года. Царское Село. Вокзал. Поздняя ночь

Платформа оцеплена.

Солдаты и матросы, стоящие в оцеплении, наблюдают, как в два салон-вагона грузят поклажу царской семьи: коробки, чемоданы, баулы.

Потом появляется и семья с приближенными.

В вагон садятся дети, Александра Федоровна, фрейлины, мужчина с докторским саквояжем. Николай Александрович остается на платформе последним.

К нему подходит сопровождающий офицер, что-то говорит, и Романов медленно, склонив голову, идет к вагону. Поднимается по лесенке и исчезает внутри. Солдаты забираются на переднюю платформу перед паровозом, другие поднимаются на такую же платформу сзади, сменное охранение из офицеров входит в вагон. Вагонов в поезде десяток, охрана многочисленна – минимум 300 штыков. На платформах – пулеметы и легкие пушки.

Один из матросов смотрит на трогающийся поезд и говорит:

– Носятся с этой сволочью, как дурни с писаной торбой… Суки…

Он сплевывает и поправляет винтовку на плече.

– Охраняют его, бля… Возят. Шлепнуть падлу – и все!

– А то… – соглашается стоящий рядом с ним солдат – мужик в возрасте, бритый, с вислыми в прожилках щеками. – Куда везут-то?

Вагон, увозящий царя, проплывает мимо солдата и матроса.

– А хуй его знает, – отвечает матрос. – Нам не говорят. Но далеко, это точно. Продуктов выдали охранению на неделю. За неделю, чо? До середины Сибири можно доехать!

За мутноватым вагонным окном стоит Николай Александрович, рядом с ним – цесаревич Алексей. Романов обнимает сына за плечи. Они не глядят на охрану.

Когда окно вагона оказывается напротив, матрос поднимает руку и пальцем целится в цесаревича и царя.

– Пиф-паф! – «стреляет» он и скалится.

Зубы у него прокуренные, гнилые, слева – железная фикса.

– Кончилось их время… – цедит он. – Теперь все наше будет.

– Точно, – говорит солдат.

– Говорят, Ленин обещал, что вам земля будет, рабочим – заводы…

– А то… – утвердительно кивает солдат. – А вам, матросикам, что? Море?

– Ага, бля… – говорит матрос. – Море… Нахуя нам море? Мы себе винтовочки оставим, и будет у нас и море, и земля, и водочка с закусью. Все будет, брат. Наше время идет. Наше время…

13 августа 1917 года. Москва. Александровский вокзал

У перрона останавливается поезд главковерха. Из него высыпает личная охрана Корнилова – туркмены, все в красных халатах и с кривыми саблями в руках. Впрочем, сабли – их не единственное оружие: такие же туркмены вооружены пулеметами «Льюиса».

Из поезда выходит Корнилов.

Толпа взрывается криками. Под ноги главковерху летят цветы, и он шагает – маленький, кривоногий, худой как мальчик, похожий больше не на русского, а на калмыка, с приклеенной к лицу улыбкой, которая ему не свойственна, да щуря свои и без того узкие глаза.

Женщины тянут к нему руки через оцепление, одна – дородная, богато одетая, даже падает на колени, словно перед иконой, и Корнилов шагает к ней, помогает подняться, но дама подниматься не хочет.

– Спасите нас, Лавр Георгиевич! Спасите Россию! Просим вас!

Она тычется к нему в руку мокрым ртом, вытирает слезы о сукно его галифе.

Генералу явно неуютно, он старается отобрать руку у дамы, отстраниться, но та держит намертво. Корнилов пытается идти, но дама висит у него на колене, пока ее силой не отрывает охрана.

– Спасите нас, генерал! Спасите Россию! – кричит она.

И толпа подхватывает этот крик.