1917, или Дни отчаяния

Курсистки аплодируют, дамы млеют, молодая поросль негромко свистит, а основная часть публики остается равнодушной.

Северянин, вскинув подбородок, обводит зал жгучим взглядом и начинает декламировать заглавное «Боа из хризантем»:

Вы прислали с субреткою мне вчера кризантэмы —Бледновато-фиалковые, бледновато-фиалковые…Их головки закудрились, ароматом наталкиваяВластелина Миррэлии на кудрявые темы…

– Слушай, дорогая, – говорит Терещенко на ушко Марг. – Давай уйдем… Не могу больше слышать эту пошлятину.

Словно по команде, на другом конце зала встали несколько офицеров с дамами и направились к выходу.

Северянин продолжает читать.

Я имею намеренье Вам сказать в интродукции,

Что цветы мне напомнили о тропическом солнце,О спеленатых женщинах, о янтарном румянце.Но японец аляповат для моей репродукции.

– Конечно, милый…

Терещенко и Марг встают и пробираются к выходу.

В коридоре курит офицер, рука на перевязи, на лице шрам.

– Что, господа? – спрашивает он. – Затошнило?

– Есть немного, – отзывается Терещенко.

– А ведь я его поэзию любил, – говорит фронтовик. – Я его стихи своей Клавдии читал на память, страницами! Господи! Ведь ни о чем все это! Все эти зальдись, зазвездись! Тут такое творится, а он…

Не имею намеренья, – в этот раз я намерен, —

несется им вслед из зала голос Северянина. Он прекрасно читает, ничуть не хуже, чем три года назад, когда его готовы были носить на руках, все так же сладко, певуче, страстно…

Вас одеть фиолетово, фиолетово-бархатно.И – прошу Вас утонченно! – прибегитеВы в парк одна, У ольхового домика тихо стукните в двери.

– Вы правы, капитан, – усмехается Терещенко. – Сейчас – это уже ни о чем. Он потерялся.

– Возможно, – отвечает капитан. – Поэзия нужна, но сейчас нужна иная поэзия.

Как боа кризантэмное бледно-бледно фиалково!Им Вы крепко затянете мне певучее горло…А наутро восторженно всем поведает Пулково,Что открыли ученые в небе новые перлы…

– Он обиделся? – спрашивает Марг, спускаясь по лестнице. – Он же видел, что мы ушли?

– Это не мы ушли, – говорит Михаил, поддерживая ее под руку. – Это он остался, Марго. Мне жаль.

Сверху доносятся аплодисменты.

– Он быстро забудет свою обиду, – добавляет Терещенко. – Ведь ему еще аплодируют, его еще читают. Поэты – они как дети. Они не могут без внимания.

Март 1916-го. Константинополь. Посольство Германии

День в Константинополе выдался совсем не весенним. Дождит. С проливов дует и вместе с ветром над городом несется мелкая водяная пыль.

Зябко.

Кутаясь в легкое пальто, из авто выходит невысокий человек средних лет. Он грузен и наделен лицом крупной лепки, выпуклым лбом, глазами навыкате, густой, аккуратно подстриженной бородой, усами. Человек спешит к воротам немецкого посольства, возле которых мерзнет и мокнет часовой, что-то говорит тому и входит в калитку.

За массивными дверями его встречает офицер – на лице недоброжелательность, но манеры безупречны. Гость оставляет пальто и шляпу в гардеробной – он лысоват, приземист, с чрезмерно короткими конечностями, что, впрочем, скрывается хорошей работой дорогого портного.

Офицер сопровождает его на второй этаж, стучит в двери и, получив разрешение, пускает гостя вовнутрь.

В комнате двое – оба в штатском, но с осанкой, которая мгновенно выдает в них военных.

– Садитесь, герр Гельфанд, – предлагает один из них, моложавый, бритый, с длинным белесым лицом, и гость садится.

Он спокоен. Умные выпуклые глаза смотрят внимательно.

– Итак, – говорит второй немец. Он в возрасте, с холеным тяжелым лицом и в пенсне. – Слушаем вас, герр Гельфанд.

– Что именно вы хотите услышать, господа? – спрашивает Гельфанд на немецком. Он говорит превосходно, без малейшего акцента, разве что буква «р» у него получается мягковатой.

– Мы хотим поговорить о ваших несбывшихся прогнозах, герр Гельфанд, – отвечает бритый. – Кажется, вы планировали революцию на январь?

– Да? – Гельфанд поднимает брови и вверх по круглому лбу бегут морщины.

– Если верить вашему меморандуму, то – да, – кивает холеный. – Если верить тому, что видим, то – нет. И это весьма огорчает тех, кто вам поверил, герр Гельфанд. Это весьма печально – поверить человеку, который не отвечает за свои обещания.

– Несомненно, – соглашается гость, – весьма и весьма…

Его и немцев разделяет неширокий стол.