1917, или Дни отчаяния

Терещенко с сожалением смотрит на сцену, но тоже встает и выходит следом.

В коридоре нет посторонних, музыка здесь звучит гораздо тише, полумрак.

Марг стоит, опираясь спиной на стену, дыхание у нее тяжелое, словно она собирается заплакать.

– В чем дело? – спрашивает Терещенко и в голосе его сквозит раздражение.

– Ни в чем. Я хочу домой.

– Послушай, что за капризы?

– Это не капризы.

Она поднимает на него взгляд.

– Я не могу видеть, как ты на них смотришь. Ты их ебёшь взглядом. Каждую из них.

Она так и говорит – ебёшь – на грубом французском арго.

– Ты думаешь, мне приятно, что мой муж ведет себя как жеребец?

Терещенко невольно улыбается.

– Да ты с ума сошла, Марг! Это же театр! Я никак себя не веду, тебе кажется! Как я могу смотреть на балерин на сцене? С отвращением?

– Перестань мне лгать! – она бы крикнула на него, но не хочет привлекать внимания. – Скольких из них ты уже ебал? Кто из них кувыркался с тобой в постели!

– Марг!

Она пытается дать ему пощечину, но Терещенко легко перехватывает ее удар.

Улыбка сползает с его лица.

– Я не люблю, когда со мной так разговаривают, Марг. Я не твоя собственность, чтобы выслушивать женские бредни. И не смей поднимать на меня руки, слышишь!

– Мне больно! – шепчет она, пытаясь освободить кисть. – Отпусти!

– Ненавижу истерики! Ненавижу истеричек! Что ты себе вообразила, Марг? Что взбрело тебе в голову?

Маргарит пытается вырваться, но Мишель прижимает ее к стенке.

– По какому праву ты позоришь меня? – спрашивает он свистящим шепотом. – Кто тебя надоумил устраивать мне сцены ревности?

Марг всхлипывает.

– Я беременна, – едва слышно произносит она и начинает плакать. – Мишель, я беременна…

Терещенко отпускает ее, делает шаг назад.

Марг плачет, некрасиво кривя рот, проглатывая рыдания.

– Ты… – говорит Терещенко. – Ты…

Он обнимает Марг, и она утыкается лицом ему в плечо.

– Милая, – шепчет Терещенко с неподдельной нежностью. – Ты прости меня… Я же не знал… Как давно?

Марг не поднимает головы от его плеча, но показывает Михаилу один палец.

– Ты уверена?

Она кивает.

– Месяц задержки и ты уверена? – спрашивает Михаил.

– Это не первая беременность, Мишель. Меня так тошнит, что нет никаких сомнений.

– Конечно, уверена, если говоришь. Прости меня. Я идиот.

Они стоят в коридоре за дверью ложи, обнявшись, Терещенко гладит Марг по вздрагивающей спине.

Музыка нарастает, становится громче – оркестр дает финальные аккорды. Гремят литавры, рвут воздух струнные.

– Не плачь, – шепчет он, целуя Маргарит в шею. – Я так счастлив, любимая. Я так счастлив…

На лице его растерянность и счастье. Именно так – растерянность и счастье.

Май 1916 года. Цюрих. Швейцария. Ресторан «У озера»

– Почему ты говоришь со мной? – спрашивает Ульянов. – Почему не с Троцким? Вы так трогательно поддерживали друг друга в редакции «Искры»…

В его голосе нескрываемая неприязнь. Он и не пытается маскироваться, глядит на собеседника с брезгливым презрением.

– Троцкий далеко, – говорит Гельфанд, намазывая на кусочек теплого хлеба нежнейшее сливочное масло с зеленью. – Пока он в Америке, нам от него мало толку. Левушка занимается своими проблемами – у него семья, его родственник – крупный американский банкир со своими интересами в России. Левушка пока бесполезен. Хотя я не исключаю, что в самое ближайшее время, Володя, он понадобится. Причем в большей степени тебе, чем мне.

– Ты, как всегда, хочешь остаться в стороне, Изя? Загрести жар моими руками?

– Когда это я загребал жар твоими руками, Володя? – обижается Гельфанд. – Я помогаю тебе с деньгами, да… Я делаю одну работу, ты другую…

– Ты делаешь чистую, я – грязную, – говорит Ульянов, кривя рот.

Перед ним на тарелке отбивная в сливочном соусе, белоснежное пюре и сладкая морковь. Гельфанд пьет красное вино, перед Ульяновым небольшой запотевший штоф с водкой и рюмка.

– Это так по-еврейски…

– Давай поменяемся, – предлагает Гельфанд с улыбкой, но от улыбки этой веет холодом. – Ты найдешь деньги на революцию, а я буду сидеть и крутить носом. Впрочем, я не хочу сидеть и крутить носом в перелицованном пиджачке и ботинках, которые я помню еще с 1905 года. Наденька сама перешивала пиджак, Владимир Ильич? Или вы отнесли к портному?

Ульянов склабится.

– И ведь ты меня совсем не боишься, Парвус? Не боишься, что я сейчас тебе тарелку в рожу кину?

– Не боюсь. Ты, Володя, конечно, мерзавец, но мерзавец умный, не отнять. Я слишком тебя хорошо знаю, помню наши разногласия. Ты бы мне не только тарелку о голову разбил, ты бы мне глотку перерезал, если бы знал, что тебя не поймают. Но ты же понимаешь, что без денег революцию не сделать, а значит, мне ничего не грозит. Потому что деньги – это я. Ты ведь хочешь вернуться домой на белом коне?

Ульянов берет в руки нож и вилку и начинает резать мясо, поглядывая на собеседника исподлобья.