1918 год

Лично я тоже понимал, что подавить анархию и восстановить авторитет власти – это одно, а сохранить земельный status quo – другое. В возможность прочной экономической реставрации я, как и большинство лубенских офицеров, не верил, но, признаться, о разделе имений думал с искренней тоской. Я с детства любил помещичью Россию. Эгоизма в этом не было – не только моим родителям, но и огромному большинству наших родственников – служилых дворян, не принадлежало ни одной десятины. Дома у нас отношение к помещикам было скорее враждебным. Моя любовь к старым домам, паркам, всему помещичьему обиходу была скорее эстетического порядка и началась с поездок к моему приятелю Старжинскому в имение Островчаны близ Каменца. Позднее, будучи студентом, я покупал каждый номер «Столицы и Усадьбы». Любил красоту во всех ее проявлениях. Психологически был готов защищать ее силой оружия, хотя бы с риском для собственной жизни. Кроме того, я ясно отдавал себе отчет в том, что рано или поздно неизбежный раздел имений – это экономическое движение вспять – переход от многополья и почти европейских урожаев самое большее к четырехполью и падение производительности земли в полтора раза. Теоретически можно было говорить о высококультурных мелких крестьянских хозяйствах, практически это было чистейшее мечтание, хотя и не бессмысленное. Но, повторяю, необходимость произвести радикальную земельную реформу после успокоения деревни для меня была ясна и в 1918 г. Я представлял ее себе в форме выкупа помещичьей земли за плату при посредстве государства, предоставляющего крестьянам широкий кредит. В социалистические и полусоциалистические эксперименты вполне последовательно не верил. Мне казалось (кажется, я был в отношении Лубенского уезда прав), что большинство помещиков понимает неизбежность ликвидации крупного землевладения. Всем прежде всего хотелось жить… Сложнее было с «кулаками». Кто хоть немножко знал украинскую деревню, не мог не чувствовать, что эти своей кровной земли добром никому не отдадут. Будут защищаться. Я помню, мы, интеллигентные офицеры, видели выход в установлении относительно высокого минимума земли, которая может принадлежать одному владельцу.

Из походов возвращались когда под вечер, когда совсем ночью. Не служившая раньше молодежь училась засыпать на тряских подводах – с непривычки тоже не слишком легко. Я обыкновенно растягивался на соломе, подложив походный мешок рядом с морским летчиком бароном Евгением Ивановичем Доршпрунг-Целице, с которым я очень подружился. Мы долго не засыпали, даже если была поздняя ночь. У высокого, худощавого поручика Доршпрунга была отличная выправка, тонкие, но резкие черты лица и никогда не сходивший, неевропейский загар. Он лет в восемнадцать-девятнадцать, оставшись сиротой, получил в наследство порядочное состояние. Став совершеннолетним, отправился путешествовать. Пять лет без передышки носился по земному шару. Побывал даже в Австралии и на Огненной Земле. Самым удивительным и опасным было путешествие по Бразилии. В компании с четырьмя или пятью иностранцами барон Доршпрунг-Целице пересек ее с востока на запад в самом широком месте. Едва не погибли в лесах. Один умер от желтой лихорадки. Когда вышли все припасы, начали стрелять и есть обезьян, поджаривая их на вертеле. На берег Тихого океана выбрались совсем обессилевшие. Пришлось всем лечь в госпиталь. Война застала Доршпрунга студентом одного из американских университетов. Бросил все и поехал во Францию. Был ранен в битве на Марне. Потом переехал в Россию. Еще несколько раз ранили. Кончил кампанию в Армении. Летал на единственном гидроплане, который был у нашей армии на озере Ван. Путешественник, американский студент, французский кавалерист, русский пехотинец и летчик, Доршпрунг мало кому рассказывал о своих приключениях.

– Кто поверит тому, что в бразильских лесах есть порода обезьян, которые чуют смертельно больных людей? Целыми днями сопровождают караван и, прыгая с ветки на ветку, ревут совершенно человеческими плачущими голосами. Когда человек умирает, обезьяны оставляют караван в покое… Я сам не верил туземцам, а потом увидел…

Мне очень запомнились эти ночи на подводах[188]

. Апрельский холодок, яркая луна, телега подпрыгивает на рытвинах, мужик подстегивает лошадей, а у нас Рио-де Жанейро, обезьяны-плакальщицы или мраморное кружево индийского Тадж-Махала. Один раз на крутом повороте подвода перевернулась, и я больно разбил себе плечо. Хорошо, что не было грязи.

В начале апреля (числа не помню) в Лубнах козаки Куриня по показаниям местных жителей арестовали большевика-матроса, тайком вернувшегося в город. Рассказывали (сейчас не проверишь), что он при красных сам хвастался участием в убийствах морских офицеров в Севастополе. Помогал бросать их живыми в топки котлов. Я был в канцелярии Куриня, когда туда привели арестованного. В комнату набилось много офицеров и солдат. Чувствовалась захватившая всех злоба. Ругались. Один из офицеров хотел ударить. Помощник атамана Куриня полковник К. (генерала Литовцева не было) резко остановил.