1918 год

Дело было ясное. Подсудимые, за исключением двух, были несомненно виновны в том, в чем их обвиняли. Вооруженное ограбление кассы. Разгром инвентаря. Угрозы убить. Можно, конечно, спорить о том, целесообразно ли было вообще судить. Лично у меня было твердое убеждение в том, что преступление, совершенное в «порядке революции», не перестает от этого быть преступлением. Шесть или семь подсудимых мы разделили на группы. Долго обсуждали меры наказания. Инициатору вооруженного ограбления в силу несовершеннолетия определили два с половиной года каторжных работ. Остальным – тюрьма на разные сроки. Двоих – шестидесятилетнего старика, которого явно оговорили деревенские неприятели, и сына хозяйки, у которой ночевал, единогласно постановили оправдать. Приговор проредактировал и переписал на врученном мне начальником отряда белом листе, внизу которого генерал Литовцев надписал: «Приговор военно-полевого суда утверждаю». Это было, кажется, заимствовано из практики усмирения первой революции. Наконец, все было готово. Члены суда подписали приговор. На площадке перед господским домом уже стояли в строю весь Куринь, германская пехота и пулеметчики. За войсками должно быть все почти население Чутовки. Перед фронтом – окруженные сильным караулом подсудимые. Два козака распахнули дверь. Суд вышел на балкон. Я вынул из папки приговор.

– По указу Украинской Центральной Рады…

– В струнку. Слухай до вар-ты!

– Gewehr![190]

Фронт ощетинился штыками, сверкнул шашками. Трижды пробили германские барабаны. Голос у меня довольно сильный и за время войны был натренирован командами на открытом воздухе. Я читал приговор, стараясь, чтобы каждое слово было ясно слышно на небольшой поляне. Кончил. Приказал освободить оправданных. К остальным подъехали подводы. Взвод конной сотни с шашками наголо должен был конвоировать осужденных в тюрьму. С места пошли рысью. Бабы и дети громко завыли.

Начальник отряда сказал мне, что я отлично справился со своей ролью.

Наказания очень умеренные, но эффект огромный. Теперь за Чутовку можно быть спокойным. Будут сидеть тихо.

Случилось, однако, то, чего мы никак не предполагали. Как только осужденные были сданы в тюрьму, туда прибыл уездный комиссар и собственной властью всех освободил. Эффект, конечно, получился еще больший, чем от военно-полевого суда. Недели через две мужики разгромили уцелевший до того барский дом. В квартире, говорят, не осталось ни одной вещи. Вдребезги разбили прекрасную коллекцию фарфора. В ответ на это в село была послана уже настоящая карательная экспедиция. Конная сотня, и только она одна. Пехота и артиллерийский взвод считались для этого неподходящими. Много мужиков перепороли. Ходили слухи об одном или двух расстрелах (понятно, без суда), но с уверенностью я не могу утверждать, что расстрелы были. Во всяком случае, гражданская власть в лице комиссара, не сговорившись с военной – комендантом уезда, совершенно ее дискредитировала в глазах чутовских и окрестных крестьян. Село осталось одним из самых беспокойных и при гетмане. Вместе с тем у чинов Куриня усилилась уверенность в том, что дальше так дело продолжаться не может. Совершенно невозможно положение, при котором действия военного начальника в местности, объявленной на военном положении, парализуются гражданским лицом. Вероятно, с юридической точки зрения были неправы оба и оба допустили превышение власти[191]. Трудно, однако, решить, какими законами и положениями надо было руководствоваться в безвластный, по существу, период Центральной Рады.

Приходилось делать то, что диктовала обстановка, требовавшая прежде всего восстановления престижа власти хотя бы и жестокими методами.

Кстати сказать, вернувшись домой, я показал копию приговора нашего военно-полевого суда отцу, очень резко относившемуся к деятельности этого рода судов, и просил его высказаться относительно наказаний. Отец прочел и улыбнулся:

– Однако ваши военные законы стали теперь мягче, чем наши. В окружном суде эти парни так легко бы не отделались…

Впрочем, в самом Курине еще до освобождения осужденных комиссаром были недовольные приговором. Находили его слишком суровым. Один офицер, бывший политехник, заявил мне:

– В вас совсем не чувствуется студента.

Я мог только ответить, что очень рад, если это так. Студентам нечего делать в военно-полевых судах, а члены военно-полевого суда не могут судить по-студенчески. Иначе получатся сапоги всмятку. Я этого блюда не люблю.

Глава XIII

С получением пушек я из козака пешей сотни превратился в старшего офицера конно-артиллерийского взвода, который было решено сформировать при Курине. Командиром взвода был назначен поручик Овсиевский, который был моложе меня по службе в старой армии, но раньше поступил в Куринь.