1918 год

Центр тяжести все-таки лежал в «действиях при орудиях». Каждое утро часа по два. Строили параллельный веер, поддерживали и отбивали воображаемые атаки. Я старался вести эти учения так, чтобы они как можно больше напоминали боевую обстановку. Телефонисты протягивали провод куда-нибудь подальше, за угол. Приучал их ясно передавать команды, исправлять повреждения линии, быстро разматывать и сматывать катушки. Иногда, для поднятия интереса к работе, жертвовал несколькими патронами. Снаряды вынимали, разряжали гильзы, оставляя одни только капсюльные втулки, с их капсюлями гремучей ртути и семью граммами черного пороха. Выстрелы получались все-таки довольно громкие и собирали каждый раз толпу народа. Если дело было во время одной из перемен, сбегалось, конечно, много гимназистов. Их облекшиеся в военную форму товарищи работали тогда с нарочитой серьезностью и лихостью.

Я много раз себя спрашивал, так ли это будет в бою. Все ведь необстрелянные. В полдень, как полагается, занятия прекращались. Люди, основательно помывшись – начинающие добровольцы всегда моются старательно, – обедали. Борщ в Курине варили великолепный. В кашу, не жалея, клали свежее масло. Хлеб тоже был отлично выпеченный. Собственно, большая часть «старшин» (офицеров) и козаков жила дома, но многие из них, особенно самые молодые, навозившись с пушками, без вреда для здоровья съедали два обеда – куринной, в качестве завтрака в полдень, а домашний – в нормальное для русской провинции обеденное время – часа в два-три. Немудрено, что молодежь от такого режима (потом к нему прибавилась каждодневная езда, конные учения и купание в Суле) крепла и здоровела. Все это не относится, понятно, к периоду упадка Куриня, о котором речь впереди. Жившим постоянно в казарме вообще приходилось не очень-то легко. Особенно юнкер Павлович жаловался – надоедала непривычно однообразная пища. Поручик Овсиевский несколько раз отпускал его на два-три дня подкормиться к матери в Киев.

После обеда занятия бывали не каждый день. Довольно много времени у людей отнимала караульная служба. Впрочем, она тоже являлась хорошей школой для начинающих втягиваться в военное дело.

Дни стояли теплые. По-настоящему началась весна. Работалось бодро. Казалось, что с большевиками навсегда покончено. Все мы были очень молоды – и офицеры, и солдаты. Дышалось легко. Во флигеле постоянно пели – на Украине много хороших голосов. Звенел сильный, красивый тенор гимназиста П-ва – «веселого расстрельщика».

Вскормили вы нас и вспоили,Отчизны родные поля,И мы беззаветно любилиТебя, Святой Руси земля…

Офицерско-солдатский хор подхватывал:

Теперь же грозный час борьбы настал, настал,Коварный враг на нас напал, напал,И каждому, кто Руси сын,

На бой кровавый путь один…

Окна на площадь были открыты. Проходящие самостийники слушали и, понятно, возмущались. Это в украинской-то части… Впрочем, часто пели и по-украински. И «Заповiт», и «Плачуть, стонуть козаченьки в Турецкой неволи», и «Ой, на гори та женцi жнуть». В Михайловском училище, в лагере у Дудергофского Лозера, юнкера-южане, положим, пели то же самое и в царские времена. Вот боевой песни натиевцев, которая привилась и у нас:

Нам поможе Святый БожеТа Пречиста Мати… —

раньше, правда, не знали, но все-таки это была только подробность.

Мой добрый знакомый, почти приятель обер-лейтенант Артопеус несколькими месяцами позже определил положение верно: «Die sogenannten ukrainischen truppen…»[193]

Желто-голубой флаг – синева неба и зрелые колосья – был терпимым, но чужим знаменем. Особенно для артиллеристов.

Глава XIV

Левые украинские круги в Лубнах, да и в Киеве, с большой подозрительностью относились к Куриню, несмотря на то, что среди наших офицеров и солдат были люди очень разных взглядов. Тем не менее общий облик отряда, опиравшегося на зажиточных крестьян и действовавшего весьма решительно, совершенно не соответствовал видам социалистов всех оттенков – украинских и русских. В кругах Центральной Рады серьезно заволновались. Забила тревогу и «Киевская мысль», к самостийникам относившаяся недоброжелательно. В Лубнах контрреволюция.