1918 год

По своей природе вооруженная сила является организмом весьма медленно изменяющимся. Эволюция нравов и обычаев любой армии всегда несколько отстает от соответствующей эволюции окружающего общества. Так было, конечно, и в России. В старой нашей армии при всех ее достоинствах было гораздо больше остатков крепостничества, чем в русском гражданском быту. В других моих работах мемуарного характера я привел целый ряд таких случаев – иногда смешных, иногда возмутительных, которые в конечном счете объясняются именно этим бытовым консерватизмом, причем, странное дело, в Добровольческой армии, в силу какого-то своеобразного атавизма, стали возможны явления, абсолютно невозможные в армии императорской.

«Старый режим» для солдата-антибольшевика, видевшего революцию, это была прежде всего офицерская ругань, высокомерие (кстати сказать, свойственное по преимуществу малокультурным офицерам военного времени), обращение на «ты», запрещение курить на улицах[164]

и в публичных местах, запрещение посещать общественные сады[165] и т. д.

Почему-то сюда не причислялось и отдание чести «становясь во фронт».

Что касается обращения на «ты», то в Великороссии оно, кажется, соответствовало народным обычаям. В Московской губернии я сам наблюдал, как трудно было приучать солдат говорить «вы» офицерам. Новобранцы то и дело тыкали. Совсем иначе обстояло дело на юге. Там обращение на «ты» очень резало ухо даже деревенским парням, и они весьма неохотно к нему привыкали – особенно пожившие в городе. Не надо забывать, что на Украине (по крайней мере, в Подольской и Полтавской губерниях, которые я больше всего знаю) в крестьянской среде было несравненно меньше грубости, чем на севере.

Наши молодые парни-хуторяне, попав в Куринь, на равных основаниях с гимназистами, кадетами и офицерами, изо всех сил старались – это ясно чувствовалось – вести себя как «господа». Тянулись всячески и, надо сказать, многие из них внешне очень пообтерлись, притом в очень короткий срок. Эта крестьянская молодежь, хотя и не служила при «старом режиме», но относилась к нему не менее враждебно, чем фронтовики.

Восстанавливать или, вернее, вводить во вновь формируемых частях воинскую дисциплину было необходимо. Восстанавливать «старый режим» – устаревшие, дореволюционные формы дисциплины было психологически совершенно невозможно. Надо сказать, что тогда, в Лубнах, решительно все офицеры считали это самоочевидной истиной. В какой-то мере революция принесла им пользу. Я невольно вспоминаю одного своего ровесника – пехотного офицера, который мне сказал летом 1918 г. в Киеве:

– Знаете, ей-богу, революция пошла на пользу нашим генералам… Больше нашего брата ценят.

После всего, что пришлось видеть и пережить за революционный год, у всех нас, офицеров, независимо от чинов и возраста, появилось это совершенно естественное, но потом, к сожалению, у многих опять заглохшее чувство – надо ценить и любить людей, которые к нам идут.

С большинства офицеров под влиянием только что пережитого слетела если не вся, то много духовной шелухи. Стали проще, человечнее (не говорю, мягче), освободились от многих предрассудков. Не люблю этого специфического слова, но приходится его сказать – демократизировались. Некоторые, в том числе и пожилые, впервые начали задумываться над такими понятиями, как «права человека и гражданина». Очень характерно, что в Лубнах, насколько я знаю, по инициативе гвардейского генерала Литовцева, и притом без всякого давления ни сверху ни снизу, установился знаменательный обычай. Все чины Куриня здоровались (вне строя, конечно) за руку. При том настроении, которое установилось первое время после изгнания большевиков, это делалось совершенно естественно и немало содействовало объединению – «господ» и «мужиков». Кстати сказать, именно эта рознь – рознь между свиткой и пиджаком, а не между богатыми и бедными, сильнее всего сказывалась в годы Гражданской войны и с ней тяжелее всего было бороться. «Барин» мог быть бедняком, а «мужик» – богатым, но между ними – должно быть, со времен крепостного права – был труднопреодолимый антагонизм.