1937 год: Н. С. Хрущев и московская парторганизаци

Вот бывший его приятель Яков Лившиц[854]

. Он был несколько дней назад у меня и сказал, что Логинов и Голубенко показывают на него. Я знаю Лившица хорошо. Я знал его, как ярого троцкиста, но потом поистине ярого сталинца

[855]

. Я знал, как этот человек работал, буквально не щадя себя, и наконец я слышал от Лившица, в припадке товарищеской откровенности, горькие слова о том, что он не понимает, как можно было обмануться в презренной мишуре Троцкого, слышал настоящие человеческие проклятия в этот подлый адрес, и слышал буквально омытые слезами теплоты и любви слова о Сталине. Я не могу поверить, что и эти слова, и эта работа, и весь облик этого человека был ложью, иначе можно сойти с ума от безверия. Значит, его оболгали. Я знаю, что несмотря на остроту обстановки, знаю с его слов, что ЦК делает все, чтобы докопаться до истины, чтобы не дать лживому подозрению пасть на честного человека. Но пока поколебленный в партийном доверии Лившиц уже не Лившиц. Это полчеловека, раздавленного выпавшим на него горем. И я знаю со слов работницы, что целыми днями плачет его жена, его дочь, я знаю, что у него сохнет мозг в поисках аргументов, которые могли бы ему возвратить доверие, но что он может предъявить, кроме своей работы? Я понимаю эти муки[856]. В моих глазах бледнеют все доселе известные человеческие трагедии, по сравнению с трагедией человека, большевика, который неповинно теряет доверие партии. Мне хотелось бы перед смертью во весь голос закричать молодежи партийной, как надо бояться этих мук, как надо хранить эту большевистскую святыню. Но я оглядываюсь на свой путь в партии и я ничего не вижу, чего бы я не должен был делать, оберегаясь от соприкосновения с врагом. Разве я мог, товарищи, уберечь себя от приятельских отношений с Михайликом, зная его как обвинителя на всех процессах против контрреволюции. Я никого из этих врагов, ныне посаженных, не пригревал, не продвигал, – они ведь были работниками масштаба покрупнее моего. Я не знаю такой вины. Я учился принципиальности большевика у лучших людей партии, непосредственно у Лазарь Мойсеевича и я знаю, что в жизни не было такого случая, чтобы даже в приятельских беседах соскользнуть с партийного пути. Я счастлив, что давно понял, что малейшая уступка даже в болтовне, уступка беспринципности есть, вела на пути в болото.

Я горд, что моя партийная репутация оберегала меня даже от попыток заговорить со мной хотя бы чуть-чуть непартийным языком. Я горд, что это была репутация партийного аппаратчика, преданного сталинца, репутация, завоеванная четырнадцатилетней работой в партийном аппарате.