1984

Уинстон спохватился: давно стоит тишина, Джулия перестала ворочаться. Она лежала на боку, подложив руку под щеку, и прядь волос упала ей на глаза. Обнаженная грудь медленно вздымалась и опадала.

– Джулия.

Молчание.

– Джулия, ты спишь?

Молчание. Она спала. Уинстон закрыл книгу, осторожно положил на пол, лег и укрыл себя и Джулию покрывалом.

Он так и не постиг высшей тайны. Понял как, но не понял зачем. Глава 1, как и глава 3, не поведали ему того, чего он не знал раньше, помогли лишь привести в систему познания, какими он уже обладал. Зато, прочитав, он убедился, что вовсе не сошел с ума. Если ты в меньшинстве или вообще в одиночестве, это еще не значит, что ты не в себе. Есть правда, есть ложь, и если ты на стороне правды, то это вовсе не делает тебя сумасшедшим. Косой желтый луч закатного солнца упал на подушку, и Уинстон зажмурился. Солнечный свет на лице и стройная девушка рядом придали ему уверенности в себе. Он в безопасности, все в порядке. Уинстон заснул, бормоча: «Здравый смысл не измеряется статистикой» – и чувствуя, что в этой фразе заключена великая мудрость.

* * *

Уинстон проснулся с ощущением, что проспал, взглянул на старомодные часы и увидел, что стрелки показывают всего двадцать тридцать. Он подремал еще немного, потом со двора раздался привычный женский грудной голос:

То была мимолетная блажь.

Миновала она как весна,Но мечты и любовный куражВ моем сердце уже навсегда!

Похоже, чепуховая песенка сохранила популярность. Ее по-прежнему было слышно отовсюду. Она пережила Песню ненависти. Джулия открыла глаза, заслышав мелодию, с наслаждением потянулась и встала с постели.

– Я голодная! – заявила она. – Давай сварим еще кофе. Черт! Плитка погасла, вода остыла. – Она подняла керосинку и потрясла. – Пустая!

– Думаю, можно попросить керосина у старика Чаррингтона.

– Самое смешное, что она только что была полная. Сейчас оденусь, – добавила Джулия. – Похоже, похолодало.

Уинстон тоже поднялся и стал одеваться. Неутомимый голос продолжал напевать:

Говорят, что время лечит все,Говорят, все забудется без труда,

Но улыбки и слезы свежи еще,В моем сердце они навсегда!

Застегивая пояс комбинезона, он подошел к окну. Солнце скрылось за домами, двор погрузился в тень. Каменные плиты мокро блестели, словно их только что отмыли, и бледно-голубое небо между дымоходами тоже казалось свежевымытым. Женщина без устали расхаживала туда-сюда, суя прищепки в рот и вынимая их, распевая и умолкая, и как ни в чем не бывало развешивала пеленки. Уинстон гадал, зарабатывает ли она стиркой на жизнь или просто стала рабой пары-тройки десятков внучат. Джулия встала с ним рядом, и они вместе наблюдали за могучей фигурой внизу. Глядя на женщину за привычным делом, на ее толстые руки, тянущиеся к бельевой веревке, на мощные, как у кобылы, ягодицы, он вдруг понял, что она красива. Ему никогда не приходило в голову, что женщина лет пятидесяти, от многочисленных родов располневшая до безобразия, затем от тяжелой работы загрубевшая, словно перезрелая репа, может быть красива. В конце концов, подумал Уинстон, почему бы и нет? Глубинная связь между грузной, бесформенной, как гранитная глыба, толстухой и прекрасной юной девушкой та же, что между плодом розы и свежим бутоном. Кто сказал, что плод уступает цветку?

– Какая красивая, – тихо проговорил он.

– Да у нее задница в метр шириной! – воскликнула Джулия.

– Она красива по-своему, – заметил Уинстон.