1984. Дни в Бирме

— Только посмотри на ступни тех женщин! — прошептала Элизабет, едва Ли Йейк повернулся к ним спиной. — Это же просто кошмар! Как их такими делают? Это ведь точно не от природы?

— Нет, их специально так деформируют. В Китае, полагаю, это уходит в прошлое, но здесь народ отсталый. Другой анахронизм — косичка старика Ли Йейка. По китайским понятиям такие крохотные ступни прекрасны.

— Прекрасны! Они так ужасны, что я с трудом могу смотреть на них. Эти люди должны быть абсолютными дикарями!

— О нет! Они очень цивилизованны; больше, чем мы, на мой взгляд. Прекрасное у каждого свое. В этой стране есть народ, плауны, который восхищается длинными шеями у женщин. Девушки носят широкие медные кольца на шее и добавляют по одному, пока шеи не вытянутся, как у жирафов. Это не чудней, чем турнюры и кринолины.

Тут вернулся Ли Йейк с двумя толстыми круглолицыми девушками-бирманками, очевидно сестрами, которые несли, хихикая, два стула и синий китайский чайник, вмещавший полгаллона[84]. Девушки были наложницами Ли Йейка. Старик достал жестянку с конфетами и открыл крышку, улыбаясь по-отцовски тремя длинными зубами, потемневшими от табака. Элизабет присела с чувством крайней неловкости. Она была совершенно уверена, что ходить в гости к таким людям предосудительно. Одна из бирманок сразу встала за стульями и принялась обмахивать Флори и Элизабет, а другая присела перед ними на колени и разлила по чашкам чай. Элизабет чувствовала себя донельзя глупо, ощущая, как девушка обмахивает ей шею, и глядя на улыбавшегося китайца. Флори, похоже, так и норовил поставить ее в неловкое положение. Она взяла конфету из жестянки, которую ей протянул Ли Йейк, но не смогла выдавить из себя «спасибо».

— Это нормально? — шепнула она Флори.

— Нормально?

— Я в смысле, можно ли нам садиться в доме у этих людей? Это, случаем, не… ну, не уронит нашего достоинства?

— С китайцами это нормально. Их уважают в этой стране. И у них очень демократичные взгляды. Самое лучшее стараться относиться к ним, как к равным.

— Этот чай на вид редкостная пакость. Он же зеленый. Можно было ожидать, что у них хватит ума добавить молока, или как по-вашему?

— Он вовсе не плох. Это такой особый чай — старина Ли Йейк привозит его из Китая. Он, надо полагать, с апельсиновыми цветами.

— Уф! На вкус ну просто земля, — сказала Элизабет, пригубив из чашки.

Ли Йейк стоял, держа двухфутовую курительную трубку с металлической чашей, размером с желудь, и смотрел на европейцев, пытаясь понять, понравился ли им чай. Девушка у них за спиной что-то сказала по-бирмански и захихикала вместе со второй. Та, что сидела на полу, подняла глаза и с простодушным восхищением взглянула на Элизабет. Затем повернулась к Флори и спросила его, носит ли английская леди «коросет», имея в виду корсет.

— Ч-ч! — сказал Ли Йейк в возмущении и ткнул девушку ногой, призывая к молчанию.

— Мне едва ли стоит спрашивать ее, — сказал Флори.

— О, такин, пожалуйста, спросите ее! Нам так хочется знать!

Они с Ли Йейком стали спорить, и девушка за стульями перестала обмахивать европейцев и тоже ввязалась в спор. Обе девушки, похоже, всю жизнь мечтали увидеть настоящий коросет. Они слышали столько историй о них: их делают из стали, чтобы талия была совершенно прямой, и они так туго сжимают тело, что у женщины напрочь исчезает грудь, ни следа не остается! Девушки для наглядности прижимали руки к своим пышным телесам. Не будет ли Флори так любезен, чтобы спросить английскую леди? Позади лавки есть комната, где она могла бы раздеться перед ними. Они так надеются увидеть коросет.

Разговор неожиданно оборвался. Элизабет сидела, как на гвоздях, держа крошечную чашку чая, не в силах заставить себя сделать второй глоток, и натянуто улыбалась. Азиаты смутились; они поняли, что англичанка, которая не могла участвовать в разговоре, испытывала неловкость. Ее элегантность и иноземная красота, которые совсем недавно казались им чарующими, стали наводить на них оторопь. Даже Флори почувствовал это. Настал один из тех жутких моментов, что случаются в общении с азиатами, когда все избегают смотреть в глаза друг другу, тщетно пытаясь придумать, что бы такое сказать. Но тут голый карапуз, занятый до этого корзинами в глубине лавки, подполз к тому месту, где сидели европейцы. Внимательно изучив их туфли и чулки, он поднял взгляд и, увидев их белые лица, пришел в ужас. Он отчаянно взвыл и стал поливать пол.

Старая китаянка взглянула на него, цокнула языком и продолжила скручивать сигареты. Больше никто не проявил ни малейшего участия. По полу разливалась лужа. Элизабет, сама не своя, поспешно поставила чашку, пролив чай, и схватила Флори за руку.

— Этот ребенок! Посмотрите, что он делает! В самом деле, неужели никто… это просто кошмар!

Сперва все ошарашенно застыли, а затем догадались, в чем дело. Началась возня и выражение недовольства. Поведение ребенка, до тех пор нимало их не смущавшее — настолько это было в порядке вещей, — вдруг вызвало бурю негодования. Все принялись ругать его.

Последовали восклицания: