1984. Дни в Бирме

— Нет-нет, вы меня выслушаете! Я скорее готов нанести вам обиду, чем оставить это непроясненным. Это тянется неделю за неделей, месяц за месяцем, а я ни разу не говорил с вами откровенно. Вы, кажется, не понимаете, или вам все равно, как вы меня мучаете. Но на этот раз вам придется мне ответить.

Она стала бороться, и он с трудом удерживал ее. Ее лицо перекосила такая злоба, что он поразился. Она так ненавидела его, что непременно бы ударила, если бы вырвалась.

— Пустите! Ах, вы гад, пустите!

— Господи, что же мы творим! Но что еще мне остается? Я не могу вас отпустить, пока вы меня не выслушаете. Элизабет, вы должны меня выслушать!

— Не собираюсь! Я не стану обсуждать это! По какому праву вы меня допрашиваете? Пустите!

— Простите, простите! Только один вопрос. Вы — не сейчас, но потом, когда эта гнусность забудется, — вы выйдете за меня?

— Нет, никогда, никогда!

— Не говорите так! Не надо такой категоричности. Скажите нет сейчас, если хотите… Но через месяц, год, пять лет…

— Я разве не сказала нет? Зачем вы все настаиваете?

— Элизабет, послушайте. Я снова и снова пытался сказать вам, что вы значите для меня… О, это безнадежно! Но попытайтесь же понять меня. Разве я не говорил вам о той жизни, какой мы живем здесь? Об этой ужасной смертной тоске! О деградации, одиночестве, жалости к себе? Попытайтесь осознать, что это значит и что вы единственный человек на земле, кто может спасти меня от этого.

— Вы меня пустите? Зачем вы устраиваете эту ужасную сцену?

— Для вас ничего не значит, когда я говорю, что люблю вас? Кажется, вы не сознаете, чего я хочу от вас. Если хотите, я женюсь на вас и дам слово никогда даже пальцем не трогать. Я согласен и на это, если только вы будете со мной. Но я не могу продолжать жить один, всегда один. Неужели вы никогда не сможете меня простить?

— Никогда, никогда! Я бы не вышла за вас, будь вы даже последним человеком на земле. Я бы скорее вышла за… метельщика!

Она стала плакать. Он понял, что она сказала ему правду. На глазах у него выступили слезы.

— Последний раз, — сказал он. — Учтите, это что-нибудь да значит, когда есть на свете человек, который любит вас. Учтите, что пусть вы найдете мужчин богаче, моложе и лучше меня во всех отношениях, вы никогда не найдете того, кому вы настолько важны. И пусть я не богат, я мог бы, по крайней мере, дать вам дом. Можно ведь жить… культурно, достойно…

— Может, уже достаточно слов? — сказала она более спокойно. — Вы позволите мне уйти, пока кто-нибудь не пришел?

Он ослабил хватку. Он потерял ее, в этом сомнений не было. И словно галлюцинация, до боли ясная, ему явился образ их общего дома; он увидел их сад, и как Элизабет кормит Нерона и голубей на дорожке, возле желто-зеленых флоксов, вытянувшихся ей по плечи; и гостиную, с акварелями на стенах и бальзаминами в фарфоровой вазе, отражающейся в столе, и книжные полки, и черное пианино. Это невозможное, мифическое пианино — символ всего, что он потерял в этой бесплодной попытке!

— Вам бы купить пианино, — сказал он с горечью.

— Я не играю на пианино.

Он отпустил ее. Продолжать не имело смысла. Едва почувствовав свободу, она побежала к клубу, пылая ненавистью к своему мучителю. Она остановилась под деревьями, сняла очки и вытерла слезы. Ах, он гад, какой же гад! До чего же болели запястья. Ах, какой немыслимый гад! Ей вспомнилось его лицо в церкви, пожелтевшее, с чудовищной синей отметиной, и она пожелала ему смерти. Ее ужасало не то, что он сделал. Он мог бы сделать тысячу гадостей, и она могла бы простить его. Но она никогда не простит ему этой позорной, пакостной сцены и богомерзкого уродства его лица в тот момент. В конечном счете именно родимое пятно погубило его в ее глазах.

Тетя будет в бешенстве, когда узнает, что она отказала Флори. И дядя будет опять домогаться ее — она больше не сможет жить в их доме. Возможно, ей придется вернуться в Англию незамужней. Черные тараканы! Ну и пусть. Что угодно — одинокая старость, непосильный труд, что угодно, — только не это. Никогда, никогда не отдастся она тому, кто так осрамился! Уж лучше смерть, куда как лучше. Если еще час назад у нее были корыстные мысли, она их забыла. Она даже не помнила, что Верралл посмеялся над ней, и она бы сохранила лицо, выйдя за Флори. Она знала только то, что он обесчещен, что он недочеловек и потому достоин отвращения, наравне с прокаженными и сумасшедшими. Этот инстинкт сидел в ней глубже здравого смысла и даже личной выгоды, и противостоять ему было все равно что не дышать.

Флори развернулся и пошел на холм так быстро, как мог. Он решил действовать без промедлений. Уже совсем стемнело. Злосчастная Фло, даже сейчас не понимавшая, что случилось, семенила рядом и поскуливала, упрекая хозяина за пинок. На подходе к дому ветер зашелестел листвой бананового дерева и принес запах влаги. Скоро снова пойдет дождь. Ко Сла накрывал на стол и убирал летучих жуков, убившихся о керосинку. Он, очевидно, не слышал о том, что случилось в церкви.

— Ужин святейшего готов. Святейший будет ужинать?

— Нет, потом. Дай мне эту лампу.